Фархад Агамалиев - Старый причал
Обзор книги Фархад Агамалиев - Старый причал
«Азербайджанфильм»
ФАРХАД АГАМАЛИЕВ, САБИР АЗЕРИ
СТАРЫЙ ПРИЧАЛ
Районный колхозный рынок суматошен. Снует народ, на разные лады расхваливают свой товар торговцы.
Один, высоко подняв на кончике ножа алый конус арбуза, голосил:
— Проходы-ы, народ, свой огород, половына сахар, остальное — мед!..
Другой нахваливал капусту:
— Капуста сочная, молочная, дальневосточная, кинофестивальная…
Целый ряд прилавков завален виноградом. Торговля здесь бойкая. За одним из прилавков стоял Ибрагим, огромного роста пожилой седоусый крестьянин, приветливо переговаривался с покупателями, неторопливо отвешивал виноград. Подошла молодая хозяйка с мальчуганом лег пяти. Ибрагим отвесил ей виноград, а когда они уже собирались уходить, выбрал красивую гроздь и протянул мальчишке со словами: «Чтобы не скучно было идти!».
— Не много заработаешь, сосед, если каждому почти кило сверх дарить станешь! — полушутливо крикнул стоявший напротив него за своим прилавком Агаменти.
— Брось, Агамейти, — отозвался Ибрагим, — от одной грозди ни я не обнищаю, ни она не разбогатеет. А ребенку радость: одно дело купленное, совсем другое — подарок…
У входа на рынок остановился «газик». Из него вышел председатель колхоза Сабит Омароглу, рослый худощавый мужчина лет сорока пяти, и направился к фруктовым рядам.
Он подошел к прилавку, за которым стоял Ибрагим, остановился, в задумчивости посмотрел на гору винограда.
— Как торговля идет, Ибрагим?
— Спасибо, председатель, покупают…
— Мне продашь?
— Тебе? — прищурив глаз, усмехнулся Ибрагим. — Да как-то неловко вроде своему председателю продавать. Так бери.
— Неловко? — зло переспросил Омароглу, понизив голос. — А мне ловко наблюдать, как вы спекулируете?
— Зря обижаешь, председатель, — глухо, стараясь сохранять спокойствие, сказал Ибрагим. — Не ворованный товар продаем, за своп труд деньги берем.
Завидев председателя, сельчане выходили из-за прилавков. Вскоре возле Омароглу и Ибрагима собралось их уже пятеро.
— Ну и берите! — вскинул голову председатель. — Чем я плохой покупатель? Эй! — повернувшись, Омароглу сделал знак своему водителю.
Тот юрко, на заднем ходу подал «газик» к прилавкам.
— Ну, дорогие земляки, чего нахмурились? — бодро воскликнул председатель. — Давайте, взвешивайте, все возьму. Быстро освободитесь, может, и для колхоза поработаете, а? Чего стоите? Шевелитесь…
Сперва крестьяне обескураженно наблюдали. как председатель и шофер взвешивали виноград, относили его в машину и сваливали в большой ящик. Потом молча, с хмурыми лицами стали взвешивать и сами.
Прилавки быстро опустели.
— Так-так, — говорил раскрасневшийся председатель, отсчитывая деньги. — У тебя, Ибрагим, восемнадцать килограммов было — держи свои девять рублей! У тебя, Агамейти…
«Газик» уехал.
Крестьяне молча, не глядя друг другу в глаза, стали собирать свои вещи.
В Баку, на автобусной станции, перед готовым к отбытию «Икарусом» среди прочих провожающих стояли Лейла-ханум и Муса Лятифович. Провожали они рослого широкоплечего парня.
— Эмин, сынок, давай мы все-таки тоже поедем с тобой, побудем там день-два, пока устроишься, — говорила Лейла-ханум.
— Ну, мама, не начинай все сначала, — насупил брови Эмин. — Что люди подумают: взрослый мужчина, а без мамы-папы шагу ступить не может.
— Э-эх, какой ты мужчина, — вздохнула Лейла-ханум. — Думаешь, раз усы отрастил — уже и взрослый? Совсем мой бедный ребенок с матерью не пожил. После института сразу в армию забрали, не успел вернуться — в деревню гонят! А все ты виноват, ты! — сердито вскинулась она на мужа. —
Даже такой малости, как родного сына дома оставить, и то не сумел устроить, палец о палец не ударил…
Муса Лятифович, ни слова жене не ответив, притянул к себе сына. Они расцеловались.
— Все нормально, папа, все в полном порядке, — шепнул Эмин.
— Пах-пах! — забавно всплеснула руками Лейла-ханум. — Целоваться все умеют! Отец называется! Попомни мои слова, сынок: не допущу я, чтобы ты лучшие свои годы в деревне похоронил! Я до самого министра дойду. скажу, у тебя в детстве сердце болело!
— Громче, громче кричи, чтобы все услышали, — с сердитой усмешкой сказал жене Муса Лятифович. — Я, между прочим, гоже деревенский, из тех же краев, куда Эмин едет, но, если не ошибаюсь, это не помешало тебе выйти за меня. Правда? Если хочешь знать, мы сами с Эмином этот район при распределении выбрали — каждый хоть рал должен увидеть землю, где его корни…
— Кто едет — по местам! Отправляемся! — крикнул шофер, забираясь в кабину.
Эмин обнял мать, поцеловал в седые волосы. Потом, не без усилия, оторвал причитающую Лейлу-ханум от себя, легко вскочил на подножку автобуса.
Две пары рук оторвали от земли корзину, полную гроздьев, подняли и вывалили виноград в большой деревянный чан. После второй корзины он наполнился почти доверху.
Ильяс-киши, сухопарый мужчина лет шестидесяти, с дочерна загорелым лицом, не спеша закатывал штанины.
Лопались под его загорелыми ногами напоенные солнцем виноградины: булькал, всхлипывая в чане, рубиновый сок.
Подошла Амина, статная молодая женщина лет двадцати пяти. Легко подняла с земли полную корзину винограда, смахнула с красивого смуглого лица капельку пота.
— Много еще? — спросил Ильяс-киши.
— Одна, от силы полторы, — ответила она. — Может, чаю попьешь, потом закончишь?
— Темнеть скоро начнет, не успеем. Давай, дочка, закончим сперва. Мало уже…
Иса подошел к плетню. Лет ему столько же примерно, что и Ильясу-киши. Молча попыхивая папиросой, он довольно долго наблюдал за работой.
— Дальновидным ты оказался человеком, Ильяс, молодец, — сказал он наконец с улыбкой. — Честно сказать, не думал я, что такое дело развернешь. Все говорили: не вырастет здесь виноград, не примется. А Ильяс-тихоня одну лозу сперва посадил, другую… Теперь — вон какой сад! Скоро вино бочками на базар повезешь, а? А чего же ты, Ильяс, соседей виноград научил растить, а вино делать не научил? Секрет бережешь, хитрец? Молодец, других слов нет, молодец — правильно жить начал, крепко, по-крестьянски, настоящим делом занялся.
Ильяс-киши с улыбкой воспринял монолог Исы.
— Что же ты, крестьянин, не занимаешься «настоящим делом», а лягушек туда-сюда на гнилом пароме катаешь? — громко и насмешливо спросила Амина, выходя из-за дома. Она поставила полную корзину на землю, выпрямилась, поправила съехавшую на глаза косынку. — Ты скоро огурец с черешней начнешь путать! В деревне только двое вас и осталось, крестьян, — ты и твой поганый черный петух, пусть бог ему глаза выколет!
Ильяс-киши громко захохотал. Иса яростно рубанул воздух рукой, свирепея:
— Вот, явилась! Я с тобой, что ли, разговариваю? Мужчины между собой о делах толкуют — ты свой нос куда суешь? Петух мой, понимаешь, ей не нравится! Он, слава богу, всегда в своем курятнике сидит, не то что мужья у некоторых хороших жен.
— Ну, про тебя все знают, какой хороший ты был муж, потому так рано и похоронил жену, — сказала, уже всерьез сердясь, Амина. И вдруг зло выдохнула: — Иди-ка, дядя Иса, отсюда, пока я… — Она быстро нагнулась и сдернула с ноги башмак.
— Своим делом занимайся, Амина! — раздался властный голос Ильяса-киши. — А ты иди, Иса, куда шел, нам еще работать надо…
В маленьком саду за домом Амина обрывала с лозы последние гроздья. Вдруг остановилась, задумалась. Дрогнули губы и побежали из глаз быстрые капли.
Далеко во все стороны раскинулась за деревней бурая сухая земля. Поверхность почвы от недавнего зноя спеклась коркой, потрескалась на тысячи частей.
Ильяс-киши шагал, время от времени нагибался, брал в руки комья земли, мял их, близко подносил к глазам. Скрипел, струился между двумя его пальцами сухой песок.
— Ничего, ничего, — говорил сам себе Ильяс-киши. — Лозе не надо много воды, лоза от солнца силу пьет. Но как одичала земля, как одичала — смотреть больно. Такие богатства пропадают…
Берег реки в этих местах довольно крутой. Вода кажется тихой. Но покой этот обманчивый — вынесет вдруг на быстрину какую-нибудь ветку, помчит ее, кружа, по течению, и ясно становится, сколько дикой силы в здешних мутноватых водах.
В том месте, где береговой песок полого сходит к реке, к причалу пришвартован маленький, видавший виды паром.
Паромщик Иса кормил птиц. Многочисленные разноцветные куры и петухи обретались за изгородью, сооруженной из ржавых кроватных сеток.
Покормив птиц, паромщик уселся на крыльцо ветхого строения с облупившейся штукатуркой, задумался, посасывая папиросу.
Из задумчивости Ису вывел звук близких шагов. Подошел Агамейти:
