Грэм Свифт - Последние распоряжения
В общем, я вернулся домой, достал Джекову тысячу и пересчитал на всякий случай, хотя ее никто не трогал. Восемьсот банкнотами по пятьдесят фунтов и двести двадцатками. Перезвонил по тому специальному номеру, узнать насчет выплаты, и голос у меня был довольно-таки спокойный для парня, который только что выиграл тридцать с чем-то тысяч. Решил, что налог заплачу сам, а Джек получит чек с тремя нулями. Потом у меня чуть не подкосились ноги. Я подумал: видно, последняя порция в «Карете» была лишней, не надо было переходить на виски. Зачем, если я и так знал? И в больницу нехорошо идти, когда от тебя пахнет виски и пивом и ты еле держишься на своих двоих. Что подумает сестра Келли?
И я сварил себе кофе покрепче и посидел маленько, чтобы прийти в себя. Полчаса погоды не сделают, тем более если он не дурак... Но вместо того чтобы взбодриться, я отключился, заснул в мгновение ока, и следующим, что я услышал, был телефонный звонок – прошел уже час, хоть я этого и не заметил, и мой кофе стоял там, где я его поставил, холодный и нетронутый, а небо снаружи потемнело, там собирались тучи. Я взял трубку и узнал голос. Это был голос Эми. Но он звучал странно, и я не мог понять, что она говорит. Она сказала: «Все кончено, Рэй, он умер».
Маргейт
Мы въезжаем в город по Кентербери-роуд, мимо старых, облезлых домиков с эркерами, выстроившихся вдоль улицы сплошными рядами, – только здания на морском побережье бывают так похожи на черствый пирог с потрескавшейся глазурью. Гостиницы, комнаты на ночь. Сдается внаем. На фоне серого облачного неба дома кажутся совсем бледными, а на фоне туч носятся маленькие белые пятнышки, как отслоившиеся кусочки белой краски, подхваченные ветром. Чайки. Ветер чувствуется даже в машине, он гуляет по переулкам и набрасывается на нас, и все мы думаем: сейчас оно появится, в любой момент, до него уже рукой подать. И тут мы видим его, поднявшись на взгорок, в открывшуюся между зданиями прогалину: вот оно, море. И весь Маргейт распахнулся под нами, залив, набережная, песчаные пляжи, а там дальше Клифтонвилл, только песка не видно, точнее, почти не видно, потому что прилив на пике, как и предсказывал Вик, и море серое, хмурое и пенистое, как небо, с белой пылью над волнами. И длинная стена гавани на дальней стороне залива, единственное, что более или менее похоже на пирс, который волны хлещут еще свирепей, – наверное, туда-то нам и надо, там мы и должны сделать то, за чем приехали. А шторм уже назревает.
– Приехали, – говорит Ленни. – Аллилуйя. Мне бы нужду справить.
Две лишние пинты в Кентербери.
– Как будто ждет нас, – говорит он. – Дамба эта.
Вик явно оживляется, точно попал наконец в свою стихию. Я думаю: а не сдует нас с той стены? Я снова держу Джека, в банке, в пакете, и крепче сжимаю его в руках, точно мне уже не хватает балласта. Винс весь спокойствие, внимательность, аккуратность. Он ничего не говорит. В последнем промежуточном порту он перехватил только одну порцию, но мне сдается, все мы рады, что слегка заправились по дороге перед тем, что нам предстоит. Он медленно съезжает вниз с холма, к широкому заливу впереди, а сам шарит глазами туда-сюда. Улица не сказать чтоб запружена автомобилями, туристов тоже мало. Не сезон.
Мы добираемся до набережной, и он тормозит у обочины, не выключая двигатель. Похоже, не пропустил мимо ушей просьбу Ленни. Кругом сразу столько воды. Чего всегда хватает на морских курортах – это общественных сортиров, и он останавливается неподалеку от одного из них, смахивающего на склад. Но это еще не все. Он открывает свою дверцу и выходит наружу. Дует тут ого-го как. Он огибает машину, ступает на тротуар и обводит взглядом залив – его запачканная белая рубашка полощется на ветру, как знамя, – потом открывает дверцу для Ленни, сама вежливость, ни дать ни взять личный шофер. Кивает головой на домик со слепыми стенами по другую сторону тротуара. «Оправляйся, Ленни», – говорит он, и это звучит так, будто он про себя улыбается. Он словно хочет, чтобы с этого мгновения все было пристойно и как положено, чтобы никому не досаждали мелочи вроде переполненного мочевого пузыря. «Еще кто?» – спрашивает он. Но я позыва не чувствую. Я вовремя перешел на виски, взял пример с Вика.
Ленни выбирается на тротуар, покорный, смущенный. Пока он выходит, сырой ветер с новой силой набрасывается на машину, но Винс, кажется, не обращает на это внимания. Он точно хочет извиниться за то, что первый ступил на землю Маргейта и вдохнул соленый морской воздух. Я поворачиваюсь назад и вижу, как он распрямляет плечи и поднимает голову. Слышно, как шумят волны. Я держусь за Джека. Крохотные струйки дождя секут ветровое стекло и почти сразу же высыхают, как будто, несмотря на облака, небо слишком взвинтило себя и не может даже разрешиться нормальным ливнем. Ветры пускает, а отлить не может. Ленни встает на тротуар и в свою очередь набирает грудью воздух – у него такой вид, словно ему от этого и хорошо, и немного больно. Он оглядывается, сгорбленный и напряженный, и смотрит на Винса, прямого и высокого, озирающегося окрест.
– Помнишь, Бугор? – говорит он. – Помнишь?
Винс
И я вхожу в больницу с деньгами во внутреннем кармане. Восемьсот бумажками по пятьдесят фунтов, остальные двадцатками, перехваченные резинкой, в конверте. Я думаю: вряд ли еще кто-нибудь, кроме меня, заявляется сюда, как в казино. Надеюсь, он поймет, что это было непросто. Уж насчет наличных-то он должен понимать, у него ведь есть опыт. Может, он считает, что для меня это ерунда, сущая мелочь, раз на мне костюм за четыре сотни и раз я продаю свои драндулеты на месте за живые деньги, но уж он-то должен понимать, что такое прибыль, особенно теперь. Иногда нал течет рекой, а иногда нет. Сейчас он еле капает.
Так что смотри, Хуссейн, не вздумай меня кинуть.
А когда я получу их назад? Умирающему в услуге не откажешь, какая бы глупость ни взбрела ему в голову, но это еще не значит, что. С собой их не заберешь, но он может – он может.
С таким же успехом можно было пойти да швырнуть эти деньги со скалы в море.
Но потом я выхожу из лифта и иду по коридору, а мимо, как обычно, везут тележки и коляски, и вокруг снова этот запах, к которому так привыкаешь, что начинаешь чувствовать его даже в других местах, где его нет. Я чувствую его у себя в салоне. Там пахнет машинами, но я все равно чувствую. Он как запах тампона, который тебе дают после укола, только сильнее, а еще к нему примешивается затхлый душок чего-то старого, изношенного, как запах дряхлой, вытертой до прозрачности кожи. Наверное, так пахнет... я думаю обо всех пациентах этой больницы, лежащих в кроватях, – интересно, сколько их всего, сколько попало сюда сегодня. И еще думаю: я сделал, что он просил, я просто выполнил его просьбу, и если этих денег мне больше не видать, все равно – моя совесть чиста, мне не в чем себя винить.
Так что я шагаю по коридору с высоко поднятой головой, как будто я снова в военном лагере и меня вызвал сержант. Есть в наряд! Гляжу на всех этих скрюченных бедолаг, на старух в креслах-каталках и думаю: у вас небось не отыщется лишней тысчонки, правда? Но это ведь только деньги, не бог весть что. Бумажки – они и есть бумажки.
Я вхожу в палату. Он лежит там со своими трубками, насосами и датчиками, с круглым, как у беременного, животом. Вид у него неважнецкий. То есть даже с учетом болезни. Сегодня он выглядит хуже, чем вчера. Каждый день – маленький шажок только в одном направлении. Но я вижу, какая мысль не дает ему покоя, и решаю обойтись без шуточек, не дразнить его. Вынимаю конверт, быстро оглядываюсь по сторонам, точно вокруг полно воров и шпиков, и отдаю ему, глядя на него, думая: ну вот, теперь можно распрощаться со своими денежками.
«Держи обещанное, – говорю я. – Можешь не считать».
Хотя он наверняка пересчитает, сразу после моего ухода. А пока он просто заглядывает в конверт, на ощупь прикидывает толщину, проводит по краю пачки большим пальцем, а потом смотрит на меня, окидывает взглядом с ног до головы, точно на построении, точно он и есть тот самый сержант, проверяющий мой внешний вид, и говорит: «Хороший ты парень, Винс».
Эми
Теперь они отправятся туда, куда чуть не уехали мы. То ли конец, то ли новое начало. Старые люди, новые люди, а может быть, те же самые.
Он смотрит на меня, сидящую около кровати, – я держу его за руку, его большой палец непрерывно и мягко движется, описывая маленькие круги у основания моего, и я думаю: не так уж долго осталось нам смотреть друг на друга, сколько раз нам еще доведется поговорить? Сначала считаешь годами, десятилетиями, и вдруг они превращаются в часы и минуты. И даже теперь, а ведь это его последний шанс, он не собирается упоминать о ней, не хочет и слова о ней сказать. Как будто мы снова в той же гостинице, что и пятьдесят лет назад, и мне вдруг становится ясно как день, что он и знать ничего не желал. Врачи наверняка что-нибудь придумают.
