Елена Чижова - Лавра
Взмахом остановив машину, я забралась на заднее сиденье – у меня не было сил идти пешком. «Направо, налево, снова направо», – от края Комендантского аэродрома я помогала водителю, указывала повороты. Он сворачивал послушно. Проскочив лужу, мы встали у парадной. Выходя, я оглядела поваленный фасад: кухонное окно горело вполнакала.
Лифт сложил крылья, надеясь вздремнуть до следующего жильца. Торопясь, я вынимала ключи. Из-за двери донесся визгливый женский голос. Машинально я взглянула на номер квартиры – лифт мог завезти меня на другой этаж. Женщина смеялась. Голос мужа плыл мимо, теряясь в гостиной. Я стояла, замерев. Осторожно, как будто была взломщиком, я вытянула ключ из скважины. Мне требовалось время – обдумать.
Зайдя за угол, я замерла, пережидая. «Слава богу, слава богу…» Если бы не смех, если бы я повернула ключ… Лицом к лицу я оказалась бы с другой женщиной. Замирая сердцем, я терзалась за нас обеих.
Вздрагивая время от времени, лифт мотался по этажам. Я прислушивалась к его тихому вою и думала: вот сейчас он остановится на моем этаже, и кто-нибудь из соседей, знающих меня в лицо, спросит: что случилось? Другая не выходила. Я села на ступеньку.
«Как-нибудь вызвать его, выманить из квартиры, поговорить, не врываясь». Время шло. Обдумав, я поняла: делать нечего, надо уезжать. Подкравшись к лифту, я нажала на кнопку. Красный огонек вспыхнул сердито. Торопя мешкающую кабину, я поглядывала на дверь. Под щитком, в углублении стены, висели электрические счетчики. Лифт раздвинул створки. Мгновенно, словно он подсказал единственно правильный выход, я пихнула сумку в щель между створками и шагнула к своей двери. За окошками счетчиков – по числу квартир на площадке – вращались мерные колесики. Под каждым – маленький рубильник. Встав на цыпочки, я заглянула в свое окошко: четырехзначная цифра – 1978 – дрожала, готовясь соскользнуть. Сверху на нее уже наплывала девятка. Десятичный столбец качнулся: восьмерка, идущая на смену, выступала медленно.
Косясь на сумку, держащую лифт, я взялась за рубильник. Пальцы набирались храбрости, словно под моей рукой дрожал не электрический счетчик, а какой-то часовой механизм, соединяющий взрывные проводки. Резким движением я повернула, отрубая. Бессонное колесико замерло. Я захлопнула щиток, я кинулась к лифту: подхватив сумку, верного стража, скрылась за створками, как кукушка, отбившая свой последний час. Тревожные голоса поднялись за дверью. Я слышала, как распахнулась дверь, и голос мужа произнес недоуменно: «Да нет, на лестнице свет есть». – «Надо звонить в аварийную, скорее всего, перебило провод», – голос отца Глеба встал рядом. «Схожу – проверю. Как там у меня?.. Ладно, пока… спасибо за компанию», – женский голос выплывал на площадку. «Проверила, – женщина крикнула снизу, – у меня в порядке, свет есть». Только теперь я, наконец, узнала: соседка. С пятого этажа.
«Чертова пьянчужка!» Вся лестница знала ее как облупленную: ходит по квартирам, у кого сахару, у кого – соли… Все гоняли, мой муж жалел. Говорил: на грани, стоит шагнуть – обратно не выберется. Бывшая спортсменка, она раздражала меня хрипловатым голосом, размашистыми ухватками и бесконечными рассказами о финских мужиках. Все они делали предложения руки и сердца. Единственная задача – выбрать достойнейшего. Во всяком случае, по ее словам.
Последний раз заявилась недели две назад, меня не было дома. Позвонила и ринулась в туалет – с порога. Муж рассказывал, смеясь. Выйдя, поблагодарила церемонно: «Простите, у меня гость из Финляндии – при нем как-то неудобно ссать». На этом месте отец Глеб расхохотался. Посмеиваясь, они принялись рассуждать о том, что разговоры о финских женихах – оправданная конспирация. Мадам боится соседей, прознают о незаконном промысле – донесут. «Не понимаю, что здесь смешного? Опять за ней мыть». – «Да ладно тебе! Бедная несчастная баба», – муж махнул рукой…
На площадке никого не было. Приблизившись бесшумно, я раскрыла щиток. «Свечку, свечку зажечь», – из-за двери, голосом отца Глеба. Я усмехнулась: здесь, в этой квартире, мрак и свет зависели от меня. Тихим щемящим воем отдалось в ближних проводах. Мертвое колесико взялось с места.
Они стояли в прихожей, счастливо улыбаясь: у каждого по зажженной свече. Не задувая, объясняли наперебой: отрубился, собрались звонить в аварийку, слава богу, только что дали – за минуту до тебя. «Эта, как ее, приходила. Сидела часа два, не выгонишь», – муж махнул рукой за стену. «Еще раз придет, сама на нее донесу – не дожидаясь соседей», – я пригрозила, отходя.
Бездомный ужас отпускал. Я обошла комнаты, оглядываясь: мой дом был тихим и светлым. Под обоями, разглаженными моими руками, крылись другие – строительные, но о них, укрывавших бетонные стены, не было сил думать.
Они сидели за кухонным столом и, посмеиваясь, обсуждали соседку, сбежавшую, едва отключили свет. Это обстоятельство их особенно веселило. «Представь, болтала, как сорока, трижды сходила в ванную», – муж загибал пальцы. «Рассказала все, – отец Глеб подхватывал, – что было, что будет, чем сердце успокоится, говорит, боюсь темноты – живая девка», – он причмокнул восхищенно.
Я ушла к себе и встала у окна. «Роза и крест, роза и крест… – я повторяла про себя, думая о Мите. – Бедная баба, живая девка, – голос дрожал на оконном стекле. – Бертран, Бертран, рыцарь-несчастье… Изора, супруга ваша, несколько помутилась рассудком… Ее болезнь называется меланхолией. Там, где избыток меланхолии, тело и разум затрагивает порча… А вы знаете, что романы сочиняют враги святой церкви?..»
Чувствуя лбом холодноватую поверхность стекла, я думала о себе, как о черной розе, которую Митя, сорвав с куста, прикалывал к своему пиджаку. Не рыцарь – жалкий рыбак из чужой и дикой Бретани, сложивший непонятную песню, от которой сжимается моя грудь. Лепестки сохли и ежились. Я думала о том, что устала быть сорванной розой: песни – пустые выдумки, суррогат непрожитой жизни. Настоящая, она бездарна и отвратительна, как ремесло чертовой соседки: чья тут вина, если девке не достает смелости назвать его правильным словом?..
Мрак, окружавший меня, стал безмолвным и беспросветным, как будто чья-то рука, коротко повернув рубильник, выбила нас из бессонного круга. Время замерло, как мерное колесо, отрезанное от электрического проводка. В помертвевшем окошке счетчика стояли вечные цифры: 1978. Я думала: так и до́лжно, когда останавливается время. На этот мрак еще не отлито свечи.
Крупяные зерна
Я проснулась с чугунной головой. Сознание всплывало из мрака, я собирала обрывки. Вчерашнее, нанизываясь на холодный стержень, терзало скудеющую память. «Лучше бы мне не просыпаться…»
Одна в пустой квартире я обдумывала дневные дела. Обычные не годились. Скользящим взглядом я повела по клетчатым занавесям – стирать. Торопясь, взобралась на стул и принялась срывать с крюков накинутые петли. Собрав, кинула комком на пол. Разоблаченное окно гляделось сиротски.
Бродя по комнатам, я раздергивала шторы. Свет врывался сквозь оконные переплеты, пронизывал пространство – до стен. Распахнув платяной шкаф, я встала напротив: вещи, привыкшие жить в клетке, не шелохнулись. Хватая охапками, я швыряла их на пол. По старым тряпкам, погружаясь по щиколотки, я бродила по комнате: моя комната стала подтаявшей лужей, размытой в крошево. Запуская пальцы, я цепляла что ни попадя: старые брюки, осужденные суровой школьной директрисой, широкую черную юбку с запахом, похожую на обрезанный до колен подрясник, драную шерстяную кофту, которую вязала, собираясь замуж. Встряхнув, я раскладывала на кучки: выбросить или стирать. Первая росла на глазах. Обхватив, я вышвырнула в прихожую и, торопливо накинув пальто, распахнула входную дверь.
Груда, наброшенная на край помойного бака, выглядела внушительно. Я шла обратно, и странное чувство беспокоило меня. Стараясь не дать ему волю, я жалела о своих вещах, словно они, вынесенные из дома, были домашними животными: вымещая боль, я выставила их на мороз. Если бы не вчерашнее, лежать бы им в тепле и покое… Тряпки ежились, согревая друг друга.
Жалея, я смотрела на них из окна. Трое подходили к помойным бакам. Они шли осторожно и торопливо, будто таясь от чужих глаз. Подойдя, взялись за груду и стянули вниз. Внимательно, как выбирают магазинное, они разглядывали вещи. Женщина прикладывала их к груди и, отступив на шаг, словно стояла у высокого зеркала, в котором отражалась с ног до головы, что-то говорила торопливо, как будто просила совета. Мужчины кивали, роясь. Кофта, рваная на локтях, пришлась ей по душе: с нежностью она гладила вязаные узоры. Пристроив свое пальто на край бачка, она примеряла черную юбку, прилаживаясь к пуговицам запа́ха. Неловкие пальцы ловили ускользающую петлю. Груда вещей таяла на глазах. Испитые лица светились бессмысленной радостью, словно помоечная находка меняла их жизни к лучшему, открывала новые горизонты. Красуясь друг перед другом, они вышагивали взад-вперед среди бачков.
