Тони Моррисон - Песнь Соломона
Так, никем не замеченный, запах засахаренного имбиря проносится по улицам, над крышами, между деревьев и наконец, уже отчасти потеряв свою густоту и силу, достигает Южного предместья. А здесь, где в некоторых домах нет не только кондиционеров, но даже сеток от москитов, все окна широко распахнуты, и ночь врывается в них без преград. Запах имбиря пробирается в комнаты, и он отчетлив, настолько отчетлив, что спящим кажется, будто то, о чем они страстно мечтали, уже произошло. Ну а тем, кому не спится в ночные часы, кажется, будто все их движения и мысли приобретают какую-то особенную нежность и отрешенность. Двое мужчин, остановившихся в тени сосен на Дарлинг-стрит — рядом с коричневым домиком, куда любят заглядывать пьянчуги, — тоже ощущали этот запах, но он им не напоминал об имбире. Им казалось, так пахнет свобода, или справедливость, или роскошь, или возмездие.
Вдыхая этот запах, который мог бы, пожалуй, царить где-нибудь на рыночной площади в Аккре, они, как им казалось, простояли там довольно долго. Один из них прислонился к дереву; его левая нога слегка не доставала до земли. Наконец его приятель взял его за локоть, и они вместе двинулись к открытому окну. Они проникли в комнату без малейших усилий. Хотя они нарочно долго простояли в тени, глубокая тьма комнаты их ошеломила. Они даже не представляли себе, что бывает такая непроглядная тьма. Но еще больше, чем темнота, их обескуражило то, что, хотя за пределами дома стояла ужасная духота (густая, пряная, навевающая сон духота, от которой становились потными все складочки на шее), в доме у Пилат было холодно, как в леднике.
Внезапно взошла луна и осветила комнату, как фонарем. Оба приятеля сразу же увидели мешок. Он свисал с потолка, тяжелый и зеленый, как зеленое пасхальное яйцо, которое слишком долго продержали в краске. И как пасха, он сулил все: воскресение сына человеческого и исполнение заветной мечты. Неограниченную власть, и полную свободу, и величайшую справедливость. Гитара встал перед ним на колени и сплел пальцы рук, образовав нечто вроде ступеньки. Опершись рукой о голову Гитары, Молочник взобрался на эту «ступеньку», а затем переместился выше и уселся ему на плечи. Гитара медленно встал на ноги. Молочник провел руками по мешку и нащупал его верх. Он думал, что мешок завязан веревкой, перерезать которую будет нетрудно, и с досадой обнаружил вместо веревки проволоку. Они никак не ожидали, что им придется иметь дело с проволокой, а потому не захватили ни клещей, ни кусачек — пришлось действовать ножом.
Раздался ужасающий скрежет. Этакий шум кого угодно разбудит, подумал Молочник. Наконец ему удалось перепилить несколько волокон, и сразу же вслед за тем темнота слегка рассеялась. Они думали, что мешок с таким грузом, обрушившись на них, свалит их с ног, И потому условились, что, перерезав веревку, Молочник шепотом предупредит Гитару, а тот согнет колени и присядет, так что ноги Молочника коснутся пола почти в тот же миг. Но, как выяснилось, не было ни малейшей нужды в этом акробатическом этюде: мешок оказался намного легче, чем они предполагали, и Молочник опустил его на пол без труда. Как только они оба выпрямились, прочно утвердившись на ногах, раздался легкий, но глубокий вздох, который каждый из них приписал другому. Молочник отдал нож Гитаре, тот закрыл его и сунул в задний карман. Тут опять раздался глубокий вздох, и они похолодели. Держа мешок обеими руками, Молочник вслед за Гитарой пошел к окну. Гитара перепрыгнул через подоконник и обернулся, чтобы помочь Молочнику. Переливчатый лунный свет был, наверное, тому виной: Гитаре вдруг почудилось, что прямо за спиной у его друга кто-то стоит. Снова погрузившись в жаркую духоту, из которой они вынырнули всего несколько минут назад, они поспешили прочь и скоро уже шли по улице.
Из расположенного в той же стороне дома распахнутого окна, того самого, возле которого была раковина, где мыла волосы Агарь, а Реба замачивала фасоль, выглянуло женское лицо. «На кой черт он им понадобился?»- изумленно сказала женщина. Затем она принялась ковырять подоконник, отломила щепочку и сунула ее в рот.
ГЛАВА 9
Переписчица. Она выбрала именно это слово, и, коль скоро оно принадлежало девятнадцатому веку, мать одобрила его: огромнейшее удовольствие ей доставляли растерянные взгляды приятельниц, когда она им сообщала за чаем, какую должность выполняет ее дочь при лауреате конкурса поэтов их штата. «Она переписчица у Майкл-Мэри Грэм». Замысловатое старинное слово придавало работе, выполняемой ее дочерью (а ведь она, собственно говоря, вполне могла бы и не работать), некую загадочность, необычность и вполне соответствовало полученному ею образованию. И гостьи уже не решались расспрашивать о подробностях (они старались лишь запомнить, как оно произносится, но им так и не удалось обнаружить его в словаре) — имя Майкл-Мэри Грэм производило должное впечатление. Все это, конечно, ложь, и даже более простое слово «секретарша» не соответствовало истине, однако Руфь, не смущаясь, говорила «переписчица», ибо верила, что это правда. Она еще не знала и в дальнейшем оставалась в неведенье, что Коринфянам служит горничной у мисс Грэм.
Ей нелегко было найти работу, достойную ее положения в обществе, поскольку, кроме изготовления алых бархатных роз, она ничего не умела. Три года проучилась в колледже, из них первый год — во Франции, и, будучи внучкой знаменитого доктора Фостера, рассчитывала со временем носить туалеты более элегантные, чем форма горничной, висевшая в подвальном этаже особняка мисс Грэм. Она до сих пор не могла понять, как случилось, что все ее преимущества ничего ей не дали. Никто не сомневался, что она и Магдалина, именуемая Линой, сделают хорошие партии… но на Коринфянам возлагались особые надежды, ведь она посещала колледж и там ее обучали, как стать просвещенной женой и матерью, способной внести свою лепту в цивилизацию, или (в ее случае) способствовать вящей цивилизованности окружающего общества. А если замуж выйти не удастся, есть целый ряд профессий: учительница, библиотекарь… словом, что-нибудь интеллигентное и общественно полезное. Но судьба не спешила определить ей роль, и она просто ждала, ничего не предпринимая. Тоненькая и очень светлокожая, она разделяла убеждение Руфи, что такая жена, как она, истинная находка для цветного мужчины, принадлежащего к среднему классу. А потому предпринимались разные поездки в другие города на уикенды и каникулы, а также визиты и званые чаепития в их городе, когда приезжали такие мужчины. Первый чернокожий врач, который переехал в их город в сороковых годах, вскоре после того, как она окончила колледж, имел единственного сына, который был моложе ее на пять лет. У второго, дантиста, были две малолетние дочки; третий был древний старичок (по слухам, алкоголик), и оба его сына уже давно обзавелись семьями. Были также учителя, два адвоката, владелец похоронного бюро, но в тех редких случаях, когда среди них появлялся подходящий жених, оказывалось, что Коринфянам ему не по вкусу. Она была, в общем-то, хорошенькая и держалась мило, и у отца ее водились денежки, на которые в случае нужды мог рассчитывать зять, ей одного лишь не хватало — кипения жизненных сил. А женихам этим нужны были поворотистые жены, еще не избалованные благополучием среднего класса, а потому честолюбивые, жадные до жизни, напористые. Им нужны были жены, которые бы с удовольствием стремились возвышаться, достигать и не ленились бы трудиться, чтобы сохранить достигнутое. Им нужны были жены, способные на тяжкий труд и способные оценить тяжкий труд супруга. Коринфянам была слишком утонченной. Колледж Брин Мор в 1940 году. Поездка во Францию в 1939-м. Как-то несколько уж чересчур. Фиск, Ховард, Талледега, Таугалу — вот что представляли собой их охотничьи угодья. Женщина, которая говорит по-французски и путешествовала на «Королеве Марии», возможно, будет слишком высокомерно держаться с пациентами или клиентами; учителя же сторонились женщины, получившей лучшее образование, чем они. Дошло даже до того, что подходящими женихами стали считать служащих почтовой конторы, но это уж когда Коринфянам и Магдалине стало под сорок и Руфь смирилась с абсурдной мыслью: ее дочери не выйдут замуж за врачей. Это было ударом, но они справились с ним, опасаясь оказаться перед еще более очевидной истиной: скорей всего, они не выйдут замуж вообще.
Магдалина, именуемая Линой, по-видимому, покорилась судьбе, но Коринфянам, проснувшись однажды утром и осознав, что она в этом мире не кто иная, как сорокадвухлетняя изготовительница розовых лепестков, впала в тяжелое депрессивное состояние, продолжавшееся до тех пор, пока она не приняла решения вырваться из дома любой ценой. Коринфянам энергично начала искать работу, и это нанесло ей удар номер два. Она окончила колледж двадцать один год тому назад, и это обстоятельство лишило ее возможности получить место учительницы. Она не прослушала целый ряд «новейших» курсов по различным предметам, считавшихся теперь совершенно необходимыми. Коринфянам решила восполнить этот пробел и даже зарегистрировалась в канцелярии Государственного высшего педагогического училища. Но торчащие груди, обтянутые пушистыми голубыми свитерами, и откровенная призывность молодых лиц произвели на нее такое впечатление, что ее вымело из канцелярии и с территории училища, словно листок, подхваченный дуновением бури. Что было весьма печально, поскольку она практически ничего не умела. Брин Мор оказал на нее именно то воздействие, которое предназначена оказать четырехлетняя доза «свободного» образования, — сделал для нее недоступными восемьдесят процентов полезной деятельности, существующей в мире. Во-первых, приучив ее к бездумному безделью и комфорту неработающей женщины. Во-вторых, недвусмысленно дав ей понять, что она слишком хороша для какой-то там учительской работы. В результате после окончания колледжа сферу ее деятельности ограничил мирок, где цветные девушки независимо от их положения в обществе могут рассчитывать лишь на одну-единственнуго работу. И в 1963 году Коринфянам заботило только то, чтобы дома у нее не узнали, что она уже два года ее выполняет.
