Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Когда-то, еще в колледже, я доказывал Дональду Сидвеллу, что духовность — это абсурд, существует только материя. Но до разговора с Диего я и помыслить не мог, насколько материальными, физиологически достоверными могут быть проявления душевной болезни.
Я помнил, что в процессе слушания задействованы зоны в обоих полушариях, они активируются, когда слуховой нерв посылает импульс. Когда-то я представлял себе этот механизм аналогичным тому, что срабатывает при включении гирлянды лампочек на рождественской елке. Примерно так же подключается мозг Диего. Только его «лампочки» зажигаются не от импульса слухового нерва, а от неведомого источника. Но от какого?
Диего преподал мне урок: люди с его заболеванием ничего не «воображают», они на самом деле ощущают все, что внушает им мозг. Больной не скажет: «Мне показалось, что я слышу голоса», он их в самом деле слышит. Это непреложный факт, хотя в звучании слов не задействованы голосовые связки и диафрагма какого-то стоящего рядом человека. Да, никто рядом с галлюцинирующим не разговаривает. Но насколько это существенно в данной ситуации?
Джудит Уиллс тоже считала, что не это главное.
— Главное, насколько эти голоса беспокоят человека, — говорила она. — И чем мы можем ему помочь, если он нас попросит.
— А что, если это как бы голоса его совести или… родителей? В конце концов, мы все нуждаемся в советах со стороны. Только один вспоминает, что ему когда-то говорили, а другой «слышит» чужую речь прямо сейчас. Но каждый человек имеет право… гм… посовещаться.
Джудит грозно на меня посмотрела.
— Хочешь сказать, что это совесть и покойная матушка присоветовали Диего пройтись нагишом вокруг фонтана?
— Я говорю в принципе, а не про отдельный эпизод. Но вряд ли иллюзорный голос способен поднимать темы, совсем чуждые больному. Скорее всего, монолог формируется на основании опыта самой личности. Если взять вербальный уровень, то голос использует слова и фразы, понятные слушателю.
— Мы должны спросить об этом самого слушателя.
— Говоря фигурально, совершить вторжение в заповедные глубины его естества. Но вторжение должно быть деликатным. Это не то что латать рану. Это попытка восстановить личность Диего, залатать саму душу.
В те годы возможность вмешиваться в глубинные психические процессы оставалась исключительно гипотетической. Не существовало способов даже просто остановить то, что бушевало в больном мозгу Диего. Какое уж там изменить… Я прочел в статьях, что во Франции появилось лекарство, которым можно приглушить интенсивность пугающих галлюцинаций, но для тихих больных, как Диего, никаких обнадеживающих перспектив не маячило. Все та же инсулиновая терапия, чтобы вогнать больного в глубокую кому. Или оперативное вмешательство: под местной анестезией подвести через глазницу к лобной доле мозга металлический щуп и перерезать парочку нервных волокон. После качественной лоботомии, осуществленной опытным хирургом, пациент становится более управляемым. Но даже эти радикальные методы не приносили серьезного улучшения, не говоря уже о полном исцелении.
Но мы могли просто разговаривать с пациентами, как я тогда с Реджи. Вникать в их жизненные проблемы, стараясь понять логику возникновения абсурда. Разумеется, этот этап нравился мне больше прочих, и не только из-за меньших рисков. Мне хотелось получить подтверждение своего предположения о том, что индивидуальность пациента влияет на характер его галлюцинаций, которые формируются на основе жизненного опыта.
Мои теоретические прозрения следовало каким-то образом увязать с откровениями Диего: хотя голоса иллюзорны, воспринимаются они как реальные, и физические ощущения от них тоже реальны, на биологическом уровне.
Я рассуждал так. Возьмем, к примеру, людей, больных туберкулезом. Они все очень разные, но туберкулезные палочки у всех одинаковые, и симптомы, которые вызываются этими бактериями, во многом схожи. В случае с Диего то же самое. Нам известно, что при всем многообразии судеб и жизненных обстоятельств, при всем множестве возможных реакций на эти обстоятельства, проявления болезни у его товарищей по несчастью довольно типичны. Скажем, привозит к нам домашний доктор своего пациента в подавленном состоянии, и уже при первом осмотре мы с коллегой переглядываемся, молча констатируя: «Тот самый случай». Типичные проявления недуга — это комплекс, и ты заранее знаешь, какой еще симптом непременно будет обнаружен.
На протяжении многих вечеров я ломал голову над тем, какими путями и ниточками типичные проявления связаны с особенностями индивидуума. Иногда я вовлекал в свои рассуждения Джудит, иногда, сидя у себя в кабинете, мучился в одиночку.
Проявления типичные: человек слышит голоса. Но едва ли профессору из университета они будут говорить то же самое, что дорожному рабочему. Интуиция подсказывала, что это важный аргумент, от него и надо плясать.
Бывали моменты, когда мне казалось, что я близок к важному открытию, что глубинная закономерность найдена. Но тут я упирался в тупик, и все выкладки летели к черту из-за мелкой ошибки в логической цепи. Я вспомнил книжки про генетику. Какая поднялась паника, когда опыты Моргана над дрозофилами едва не пустили под откос базисную теорию наследования Менделя. Но потом стали учитывать пол этих мушек. И выяснилось, что ген, отвечающий за цвет глаз, локализован в половой хромосоме. И все успокоились: основатель генетики, аббат Иоганн Грегор Мендель, был реабилитирован.
А кносские глиняные таблички, на которых сохранились письмена, названные «линейным письмом Б»? Их не могли расшифровать целые полвека, вплоть до начала пятидесятых. Ученые искали ключ к расшифровке в аттическом греческом, известном по памятникам литературы. А на табличках оказался более древний вариант греческого.
Майкл Вентрис, на шесть лет меня моложе, во время войны служил штурманом бомбардировщика. Это он сообразил, что некоторые цепочки символов обозначают географические названия на Крите. «Эврика!» — как сказали бы греки позднейших веков. Благодаря Вентрису таблички заговорили.
Подобные истории про подвижников вдохновляли меня и моих коллег. Мы бодрым шагом шли по длинным коридорам мимо палат, из-за дверей которых доносились рыдания и вопли, а то и страшный грохот, когда пациенты пытались выбить эти самые двери. Мы шли и надеялись, что и нас настигнет научное озарение.
Но иногда я настолько уставал, что вообще уже не мог шевелить мозгами. Сев на последний автобус, приезжал в свою комнатку, где меня ждала тарелка с сырным сэндвичем, и через силу жевал.
После Бристоля упрямое желание работать с трудными пациентами в абсолютно бесперспективной области психиатрии принесло мне некоторую известность. В 1961 году меня пригласили на должность заведующего в отделение для хроников. Это была большая клиника неподалеку от Бирмингема.
Больше половины пациентов там и родились. Это меня потрясло. Один старик появился на свет еще в девятнадцатом столетии. Вполне адекватный человек, но выпускать его в обычный мир было уже слишком поздно. Так и прожил он свой век в заточении, за кирпичными стенами и запертыми дверями викторианского дома. Жизнь, как фейерверк в лесу, на который никто не пришел посмотреть.
Моим замом был парень из Лондона, Саймон Нэш. Долговязый очкарик с копной каштановых кудрей, питавший слабость к галстукам с геометрическим узором. Сначала он показался мне жутким занудой, но через месяц я понял, что мой напарник не лишен искры авантюризма. Он тоже скептически относился к тогдашним методам лечения больных, которых пичкали таблетками или оглушали электрошоком. Ему хотелось попробовать что-то менее рутинное, хотя бы ради интереса. Министерское начальство поначалу одобрило его энтузиазм, но потом принялось въедливо выяснять, на то ли вообще тратятся государственные деньги. Саймон оказался парень не промах и сумел припрятать некоторую сумму для научных нужд.
Предметом наших исследований стала наследственность. Если один из ваших родителей сумасшедший, велика вероятность, что и вы съедете с катушек. Если дед или бабка — перспективы тоже не радужные. Саймон предложил провести исследования близнецов. Как и ожидалось, собранные данные подтвердили: если один из близнецов психически болен, второй сильно рискует кончить тем же. Однояйцовые близнецы в этом смысле более уязвимы, чем разнояйцовые. Но были и неожиданные результаты: случалось, что один из однояйцовой пары страдает тяжкой формой психического расстройства, а второй здоров. Пришлось нам выходить на более широкий уровень исследований, и тогда выяснилось, что на состояние психики влияет не только наследственность. Есть еще один фактор — окружающая среда. А это штука коварная. И очень важная, если учесть, что именно среда часто провоцирует на прием наркотиков и алкоголя.
