Эмма Донохью - Чудо
Веки Анны затрепетали, но не поднялись. Она покачала головой:
– Да свершится это надо мной.
– Ты можешь и не чувствовать жажду, но пить все равно нужно.
Плотно сжатые губы разомкнулись и приняли ложку воды.
Проще было бы откровенно поговорить на улице.
– Хочешь снова прогуляться в кресле-каталке? День чудесный.
– Нет, спасибо, миссис Либ.
Либ и это занесла в книжку:
Чересчур слаба и не может выехать в кресле.
Ее записная книжка перестала быть просто подспорьем к памяти. Она стала свидетельством преступления.
– Эта лодка как раз для меня, – пробормотала Анна.
Может быть, это причудливая метафора для кровати, единственного наследства, оставшегося от брата? Или ее рассудок пострадал от голодания? Либ записала:
Легкая спутанность сознания?
– Анна… – Либ взяла в руки опухшую ручонку девочки. Холодная, как у фарфоровой куклы. – Ты знаешь о грехе, который зовется самоубийством?
Светло-карие глаза открылись, но смотрели в сторону.
– Дай прочту тебе кое-что из «Изучения сознания», – сказала Либ, взяв служебник и отыскав в нем страницу, которую отметила накануне. – «Ты сделал что-нибудь, чтобы укоротить свою жизнь и приблизить смерть? Желал ли ты собственной смерти, испытывая страсть или нетерпение?»
– Я воспарю и найду успокоение, – покачав головой, прошептала Анна.
– Ты в этом уверена? Разве самоубийцы не попадают в ад? – Либ заставила себя продолжить: – Тебя даже похоронят не с Пэтом, а за кладбищенской стеной.
Анна повернулась щекой к подушке, как маленький ребенок, у которого болит ухо.
Либ вспомнила о первой загадке, которую загадала девочке: «Меня и нет, и ты меня не видишь». Наклонившись к девочке, она прошептала:
– Почему ты стараешься умереть?
– Чтобы отдать себя. – Анна не отрицала, она лишь поправила Либ. Она вновь и вновь твердила молитву Доротеи: – Боготворю тебя, о дорогой крест, облагороженный прекрасными уязвимыми конечностями Иисуса, моего Спасителя, обагренный Его драгоценной кровью.
При последнем свете дня Либ помогла ребенку сесть в кресло, чтобы можно было проветрить постельное белье и разгладить простыни. Анна сидела, поджав колени к подбородку. Потом доковыляла до ночного горшка, оставив в нем лишь несколько темных капель. Вернулась к кровати, двигаясь как старуха – старуха, которой она никогда не будет.
Когда девочка уснула, Либ принялась вышагивать по комнате. Ничего не оставалось, как попросить принести горячих кирпичей, поскольку даже дневная жара не могла остановить озноб Анны.
Четверть часа спустя пришла горничная с заплаканными глазами, притащив четыре кирпича и засунув их Анне под одеяло. Девочка крепко спала.
– Китти, – неожиданно для себя начала Либ. У нее стучало в висках. Если она ошибается и горничная заодно с миссис О’Доннелл, то эта попытка принесет скорее вред, чем пользу. С чего начать? Не с обвинения или даже информации. Сочувствие – вот что хотела пробудить Либ в молодой женщине. – Твоя кузина умирает.
Глаза Китти сразу наполнились слезами.
– Все Господни чада нуждаются в еде, – продолжала Либ. Потом заговорила еще тише: – До недавнего времени в Анне поддерживали жизнь с помощью мерзкого трюка, преступного мошенничества, практикуемого во всем мире. – Заметив страх в глазах горничной, она пожалела, что произнесла слово «преступный». – Ты знаешь, что именно я собираюсь тебе сказать?
– Откуда мне знать? – спросила Китти с выражением кролика, почуявшего лису.
– Твоя хозяйка… – «Тетя? – подумала Либ. – Своего рода кузина?» – Миссис О’Доннелл кормила Анну из своего рта, притворяясь, что целует ее, понимаешь? – Ей пришло в голову, что Китти станет обвинять девочку. – В своей невинности Анна думала, что получает святую манну с небес.
Широко раскрытые глаза вдруг прищурились. Гортанный звук.
Либ подалась вперед.
– Что ты сказала?
Ответа не последовало.
– Понимаю, это для тебя шок…
– Ах ты!
На этот раз Либ поняла, увидев, как исказилось злобой лицо горничной.
– Говорю тебе это для того, чтобы ты помогла мне спасти жизнь твоей маленькой кузины.
Сильные руки вцепились в лицо Либ, зажали рот.
– Заткни свою лживую глотку! – (Либ, пошатываясь, отступила назад.) – Как чума, ты проникла в наш дом, разнося повсюду яд. Безбожная, бессердечная, у тебя ни капли стыда!
Ребенок в кровати, потревоженный голосами, зашевелился, и обе женщины замерли.
Китти уронила руки. Сделала два шага к кровати и, наклонившись, нежно поцеловала Анну в висок. Когда она выпрямилась, лицо ее было залито слезами.
Вскоре дверь за ней захлопнулась.
«Ты пыталась», – застыв на месте, напомнила себе Либ.
В этот раз она не понимала, что сделала не так. Пожалуй, Китти неизбежно и слепо должна была принять сторону О’Доннеллов. Они были всем в ее жизни: семьей, домом, единственным средством заработать на хлеб насущный.
Лучше все-таки было попытаться или ничего не делать? Лучше для собственной совести, подумала Либ. Для голодающей девочки это не имеет значения.
Либ выбросила увядшие цветы и убрала служебник в шкатулку.
Потом, повинуясь порыву, достала снова и еще раз пролистала его в поисках молитвы к Доротее. Почему из всех молитв Анна твердила именно эту тридцать три раза в день?
Вот она – молитва на Страстную пятницу для святых душ, обращенная к святой Бригитте. В тексте Либ не нашла ничего нового: «Боготворю тебя, о дорогой крест, облагороженный прекрасными уязвимыми конечностями Иисуса, моего Спасителя, обагренный Его драгоценной кровью». Присмотревшись, она прочитала примечание, напечатанное мелким шрифтом. «Если произнести эту молитву тридцать три раза во время пятничного поста, то из чистилища будут отпущены три души, а если в Страстную пятницу, то тридцать три души». Пасхальная премия, полученная при умножении награды на одиннадцать. Либ собиралась захлопнуть книгу, когда с запозданием осознала слово «пост».
Если произнести тридцать три раза во время поста.
– Анна… – Наклонившись, она коснулась щеки девочки. – Анна! – (Анна заморгала.) – Твоя молитва «Боготворю тебя, о дорогой крест». Ты из-за этого не хочешь есть?
Улыбка девочки поразила Либ – радостная, но с оттенком скорби.
Наконец-то, подумала Либ, наконец. Но удовлетворения не было, лишь гнетущая печаль.
– Это Он тебе сказал? – спросила Анна.
– Кто?
Анна указала на потолок.
– Нет, – ответила Либ, – я сама догадалась.
– Когда мы догадываемся, – сказала девочка, – значит, нам подсказывает Бог.
– Ты пытаешься помочь своему брату попасть на небеса.
Анна с детской уверенностью кивнула:
– Если я скажу эту молитву во время поста тридцать три раза каждый день…
– Анна! – воскликнула Либ. – Говорить молитву во время поста… я уверена, это значит пропустить только один прием пищи в пятницу, и это спасет три души или тридцать три, если это Страстная пятница. – Зачем она повторяет эти абсурдные цифры, словно они из какого-то гроссбуха? – В книге ничего не сказано о том, что нужно совсем перестать есть.
– Души нуждаются в полном очищении. – Глаза Анны заблестели. – Правда, для Бога нет ничего невозможного, поэтому я не сдамся, а только буду продолжать молиться и умолять Его взять Пэта на небеса.
– Но твое голодание…
– Это для того, чтобы все получилось.
– Никогда не слышала о столь нелепой и ужасной сделке, – сказала Либ.
– Наш Отец Небесный не заключает сделок, – с осуждением произнесла Анна. – Он ничего мне не обещал. Но может быть, Он проявит милосердие к Пэту. И даже ко мне, – добавила она. – Тогда мы с Пэтом снова будем вместе. Сестра и брат.
В этом рассуждении была странная убедительность, какая-то иллюзорная логика, не лишенная смысла для девочки одиннадцати лет.
– Жизнь важнее всего, – уговаривала ее Либ. – Пэт подождет.
– Он ждет уже девять месяцев, горя в геенне. – Анна всхлипнула, но бледные щеки оставались сухими.
Неужели у ребенка не осталось даже жидкости для слез?
– Подумай, как будут горевать по тебе папа и мама, – все, что она смогла сказать.
Неужели Розалин О’Доннелл не представляла себе, куда может привести это ужасное притворство?
Лицо Анны дернулось.
– Они знают, что нам с Пэтом будет хорошо наверху. – Она поправила себя: – Если это в Божьей воле.
– В сырой земле ты будешь – вот где! – Либ стукнула каблуком по утрамбованному земляному полу.
– Это всего лишь тело, – ответила девочка с ноткой презрения. – А душа… – Она дернула плечами.
– Что? Что с ней происходит?
– Тело спадает, как старое пальто, а душа остается.
Либ пришло в голову, что она единственный человек, который точно знает, что этот ребенок хочет умереть. Это давило на нее свинцовой тяжестью.
