Ирина Маленко - Совьетика
Я ворочалась и переворачивалась с боку на бок, но сон все не шел. То, что предстояло нам сделать, выглядело даже в мыслях настолько фантасмагорично, что мне было почти физически дурно, когда я осознавала, что это не фильм и не книга, а реальная – моя!- жизнь.
Но я тут же представляла себе, что будет, если мы этого не сделаем. И мне становилось еще дурнее.
Часа в три ночи в дверь тихонько постучались. Ойшин!
– Ты не спишь, Женя?
– Какой уж тут сон… – буркнула я. И тут же спохватилась: – Входи-входи!
– Пойдем, покатаемся по острову?- предложил он вдруг. – Когда это нам еще доведется после того, что нам предстоит…
Минут через десять мы вышли из дома и, не сговариваясь, поехали на наш любимый пляж – Маленький Книп. Было новолуние, но в небе сияли яркие звезды, а Ойшин догадался захватить с собой фонарик.
– – Тебе, конечно, будет очень трудно… – сказал он наконец. Я пожала плечами:
– Ничего страшного. У вас в Белфасте девушки ведь тоже в свое время устраивали honey trap .
– Но это были не мои девушки. Своей я бы не позволил.
– ??? – я вопросительно вскинула на Ойшина брови.- С каких это пор я – твоя девушка?
– Не цепляйся к словам, Женя!- он залился краской. – Я за тебя в ответе, и ты это знаешь.
– В ответе перед кем?
– Хотя бы перед твоими детьми.
– У девушек детей не бывает.
– У белфастских бывает!
– Тоже мне, нашел девушек!
Так мы сидели на берегу и препирались, но препирались лениво, не всерьез. Оба мы просто не хотели молчать, потому что молчать было страшно.
Я думала почему-то о могиле южноафриканского коммуниста, которую я видела в свое время в Москве на Новодевичьем кладбище. Еще существовал Советский Союз – правда, горбачевский, перестроечный, а за его могилой уже никто не ухаживал, и она заросла высокой травой. Вспоминала о том, как я, полная негодования, рассказала об этом своей научной руководительнице в Институте Африки – может, хоть его сотрудники возьмут над той могилой шефство? Я бы сама лично ходила регулярно туда выпалывать эту траву и носить свежие цветы, если бы меня пускали (для того, чтобы попасть на территорию Новодевичьего, был нужен пропуск: может, институт поможет мне такой пропуск выписать, если уж им самим не до того?) Она поахала, поохала, что это действительно непорядок, пообещала что-нибудь предпринять, но тут институту начали выделять дачные участки, и сотрудникам стало по-настоящему, по-перестроечному не до того. Да и разве до какого-то там иностранного коммуниста, умершего за рубежом, когда ведутся такие баталии на сьезде народных депутатов?… Я вспоминала об этом, и мне становилось все стыднее за то, что я больше так и не пришла на ту могилу. И если с нами здесь что-нибудь случится, на наши могилы тоже будет некому ходить, и надо быть к этому морально готовой….
Но я не стала говорить обо всем этом Ойшину -ему и без того труднее, чем нам всем.
Ночь была теплая, бархатная. Волны ласково плескали о берег. Я смотрела и смотрела и смотрела на Кюрасао – и не могла насмотреться. Потому что чем бы все это ни кончилось, одно я знала совершенно точно: после завтрашнего дня я не увижу его больше никогда.
– Поехали домой? – спросил наконец Ойшин,- Уже пятый час.
– Ойшин…- нерешительно попросила я. – Только ты никуда не уходи, пожалуйста, а?. Скажу тебе по секрету, мне страшно. Только ты никому об этом не рассказывай!
Никогда не забуду эту его немного грустную улыбку.
– Ты тоже никому не говори, Женя, ладно? Мне и самому страшно…
****
…» Поганые же стали одолевать, а христианские полки поредели – уже мало христиан, а все поганые. Увидев же такую погибель русских сынов, князь Владимир Андреевич не смог сдержаться и сказал Дмитрию Волынцу: "Так какая же польза в стоянии нашем? какой успех у нас будет? кому нам пособлять? Уже наши князья и бояре, все русские сыны, жестоко погибают от поганых, будто трава клонится!" И ответил Дмитрий: "Беда, княже, велика, но еще не пришел наш час: начинающий раньше времени вред себе принесет; ибо колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют над благо рожденными. Так что немного потерпим до времени удобного и в тот час воздадим по заслугам противникам нашим. (…) ". И князь Владимир Андреевич, воздев руки к небу, прослезился горько и сказал: "Боже, отец наш, сотворивший небо и землю, помоги народу христианскому! Не допусти, господи, радоваться врагам нашим над нами, мало накажи и много помилуй, ибо милосердие твое бесконечно!" Сыны же русские в его полку горько плакали, видя друзей своих, поражаемых погаными, непрестанно порывались в бой, словно званые на свадьбу сладкого вина испить. Но Волынец запретил им это, говоря: "Подождите немного, буйные сыны русские, наступит ваше время, когда вы утешитесь, ибо есть вам с кем повеселиться!"
И вот наступил восьмой час дня, когда ветер южный потянул из-за спины нам, и воскликнул Волынец голосом громким: "Княже Владимир, наше время настало и час удобный пришел!" – и прибавил: "Братья моя, друзья, смелее: сила святого духа помогает нам!"
Соратники же друзья выскочили из дубравы зеленой, словно соколы испытанные сорвались с золотых колодок, бросились на бескрайние стада откормленные, на ту великую силу татарскую; а стяги их направлены твердым воеводою Дмитрием Волынцем: и были они, словно Давидовы отроки, у которых сердца будто львиные, точно лютые волки на овечьи стада напали и стали поганых татар сечь немилосердно.
Поганые же половцы увидели свою погибель, закричали на своем языке, говоря: "Увы, нам, Русь снова перехитрила; младшие с нами бились, а лучшие все сохранились!" И повернули поганые, и показали спины, и побежали.»…
Так повествует «Сказание о Мамаевом побоище» о действиях засадного полка в Куликовской битве.
… Когда-то давно я побывала на Куликовом поле, вместе с мамой и Виктором Петровичем. Мы долго-долго добирались туда – на его «Москвиче». И чем ближе мы подъезжали к этому историческому месту, тем бескрайнее становились вокруг нас полустепные просторы. Казалось, в какую бы сторону мы ни поехали, земля эта никогда не кончится. И таким же было у меня ощущение моей Родины – СССР.
Редкие деревеньки и небольшие поселки дышали миром и спокойствием. Размеренной жизнью, в которой оставалось достаточно места, времени и настроения и чтобы порассуждать о ее смысле, и чтобы просто порадоваться восходу солнца, первым листочкам на деревьях или первому снегу. Потому что люди не были вынуждены просыпались с тягостной мыслью «А чем я сегодня буду кормить своих детей?» «А на что мне покупать им школьную форму?», «А как им найти работу, когда они кончат учиться?” …
Я даже почувствовала тогда легкую зависть к жителям Епифани – маленького типично российского провинциального городка с похожей на игрушечную церковью (мне абсолютно все равно было, что там в ней размещается), с рядом старинных деревянных домов, похожих на дома моего детства и с единственным, кажется, на весь городок заводом. Конечно, тому, у кого были амбиции увидеть Африку, жизнь в таком городке могла показаться скучноватой, но зато как хорошо, наверно, было возвращаться в него из дальних экспедиций! Тогда, в советское время я незамедлительно ощутила непоколебимое какое-то внутреннее спокойствие, надежность и естественность тамошней жизни. Связь людей друг с другом, их небезразличие друг к другу. Вещи, которые по своей сути намного важнее, чем любые возможности ездить в Африку, на Багамы или на Лазурный берег. В таком месте прошлое не казалось невозвратимым, а было естественной составной частью настоящего. Именно эта естественность и чарующая человечность и простота жизни так и пленили меня потом, много лет спустя в КНДР…
… Наш январь пах мандаринами и печеной картошкой из печки, февраль – колючим снегом, который ветер бросал тебе в лицо, март- подтаявшей землей и капелью с крыш, апрель- землей уже подсыхающей и первыми лопающимися почками, май- майским цветом фруктовых деревьев, сирени и черемухи, июнь- свежей травой, июль- знойной раскаленной землей и прогретой на солнце речкой, август- спелыми яблоками и утренней холодной росой и туманами, сентябрь – свежевыкрашенными полами и стенами школ, новыми учебниками и ранцами и падающими с деревьев разноцветными листьями, октябрь- кострами, на которых эти листья сжигали, ноябрь – печным дымом и дождем, декабрь – самый волшебный месяц в году- новогодней елкой…
Больше всего я любила ездить с мамой и с Петровичем на машине по нашей нечерноземной глубинке поздней весной. Когда вечерами еще бывало холодно, когда все вокруг бушевало цветом, а листья на деревьях и трава еще были сочными и нежными. А на полях только начинал прорастать картофель. В такие длинные, светлые дни казалось, что вся жизнь у тебя еще впереди – как предстоящее лето. Я смотрела из окна «Москвича» на всю эту тихую, безмерную ширь и даль, и в душе у меня звучало:
