Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Однако чуть позже, когда он наконец добрался до Зруа, которая на самом деле оказалась обычным сельскохозяйственным поселением, из тех, что во множестве возникали в пятидесятые годы, — позже некоторые из них разрастались и получали статус городов, что позволяло их жителям претендовать на некоторые дополнительные льготы, — прежнее острое чувство радостного узнавания разом покинуло его, сменившись гнетущим унынием при виде печальной заброшенности поселка. Все здесь выглядело, как тридцать лет назад, в те самые пятидесятые годы, — те же маленькие дома на худосочных, щербатых бетонных столбах, разве что немного расширившиеся за счет новой пристройки или дополнительного этажа, те же крохотные фруктовые сады на рыжей каменистой земле, те же птичники, и коровники, и большие просветы запущенного, заросшего поля между ними, и чахлые деревья, и узкая дорога, входящая в огромные железные ворота, установленные в новехонькой, двойной — для безопасности — ограде, и неожиданно, безо всякой видимой причины, превращающаяся в широченное шоссе, чуть не в автостраду или в эдакий городской бульвар, который напрямую пересекал заросшее сорняками поле и так же неожиданно кончался, вливаясь в широкую и какую-то бестолковую площадь торгового центра с заброшенной автобусной остановкой на ней. Возле огороженного проволокой громадного столба высоковольтной линии торчала доска объявлений с выцветшими плакатами давно прошедших выборов в местные советы — на одном из них был изображен молодой человек в фуражке, с небритым улыбающимся лицом, и под ним буква, обозначающая возглавляемый им избирательный список. Неподвижная тишина висела над площадью, как будто весь поселок вымер, только где-то вдали раздавалось тарахтенье трактора да еле слышно постукивал водяной насос.
Какая-то женщина, тащившая за собой на веревке толстую овцу, показала ему дорогу к школе, и Молхо, захватив портфель с папками и закрыв машину, направился к школьному зданию, по пути заметив в просвете между двумя домами заснеженную вершину горы Хермон [14], такую близкую и огромную, что он даже вздрогнул от неожиданности. Молхо пересек спортивную площадку и миновал фонтан, где ему в лицо ударил сильный ветер, снова со сладкой настойчивостью вызвавший у него ощущение чего-то уже виденного, поднялся на несколько ступенек и услышал голоса школьников, с неистребимым восточным акцентом распевавших знакомую пасхальную песню. Проходившая мимо учительница указала ему комнату руководителя местного совета, но там было пусто и темно, жалюзи спущены, на стене — портреты главы правительства и давно умерших президентов страны. За письменным столом не было стула, и на него опирался пустой футляр аккордеона, в углу стояли сумки, набитые овощами, а на другом столе валялся электрический кипятильник. Чего я здесь ищу? Послышался звонок и сразу же за ним — радостный визг детей, выбегающих из классных помещений, и чьи-то быстрые шаги. Наверно, узнали о его приезде, а может, даже и звонок поэтому дали раньше времени. В комнату вошла грузная запыхавшаяся женщина восточного типа, на груди которой, как ребенок, висел аккордеон, — это и была секретарша, с которой он разговаривал из Хайфы; оказалось, что она одновременно исполняет обязанности учительницы пения. Молхо представился. «Значит, вы все-таки приехали? Но Яир еще не вернулся, он, наверно, в пути». — «А вы сообщили ему, что я приезжаю?» — спросил Молхо. «Ну конечно! Но он сказал, что пока его нет, бухгалтер вам все объяснит». — «А что, бухгалтер уже выздоровел?» — «Более или менее. Сейчас вас к нему отведут». И она поспешно вышла в коридор, все еще с аккордеоном на груди, как будто он составлял часть ее тела, и тут же вернулась в сопровождении девочки, и вот так он увидел ее впервые — в полутьме коридора, в окружений детей, сначала подумав, что перед ним мальчик, хотя она была в черном балетном трико и казалась выточенной из нежной, слегка потемневшей слоновой кости, — она была такой худенькой и пряменькой, в таких огромных очках в железной оправе, что он почувствовал болезненную жалость и удивление. «Отведи его к отцу», — сказала учительница. Девочка перевела на него серьезный и строгий взгляд, взгляд существа неведомой расы, и, повернувшись, пошла к выходу в окружении стайки увязавшихся за ними детишек.
Они вышли из школы, мягкий ветерок снова лизнул их лица, полуденный свет туго натянутым полотнищем лежал на окрестных горах. Молхо направился было к своей машине, но учительница его остановила. «Не стоит мучить машину, ~ сказала она. — Тут у нас сплошное болото и камни. Это недалеко, вы просто идите за ней, она вас приведет». Однако, девочка все стояла, препираясь с детьми, которые во что бы то ни стало хотели следовать за ними. «Только я, — услышал он ее воинственный голос. — Велели только мне. Он идет к нам». Но дети не отставали, а секретарша уже вернулась в школу, и поэтому она попыталась оттолкнуть их, а когда они со смехом разбежались, сказала, повернувшись к Молхо: «Пойдемте отсюда», — и повела его через школьный двор к проходу в заборе, вывела на топкую от грязи тропу и быстро пошла вперед. Он шел сзади, с портфелем в руках, ступая по синеватому пуху трав, с непонятным волнением глядя на ее тонкие, длинные ноги и упругие ягодицы, туго обтянутые черной тканью и мерно покачивающиеся при ходьбе, как два маленьких резиновых полушария, — он с трудом поспевал за ней, она бежала впереди, как черная лань или какой-то очкастый черный кролик, ведя его по извилистой тропе, идущей, в обход птичников и коровников, за домами мошава, шла, быстро рассекая телом разреженный горный воздух, легко и упруго ступая по своей рыжеватой галилейской земле, от которой сразу становятся рыжими даже лужи, оставленные только что прошедшим дождем. Время от времени она останавливалась, поджидая его, и он каждый раз улыбался ей, но ее лицо оставалось замкнутым и серьезным, и она все так же хмуро и строго изучала его сквозь стекла своих огромных смешных очков. «Чем болен твой отец? — спросил он ее на ходу, но она не поняла. — Какая у него болезнь?» — «У него что-то с кровью», — неохотно ответила она. «Он был в больнице?» — «Совсем немного», — все так же настороженно ответила она. Они прошли мимо свалки старых, поржавевших плугов и борон, частично уже вросших в землю, потом через полутемный коровник, где на них глянул большой встревоженный глаз одинокой коровы, и, наконец, вышли на задний двор маленького жилого, дома, прилепившегося к самому склону горы. Там им навстречу с радостными криками выскочила обогнавшая их школьная детвора: «А мы угадали, что ты пойдешь этой дорогой!» Но девочка, разгневанно и гордо подняв голову, прошла мимо них, ведя своего гостя в кухню, — там, одетый в пижаму, их ждал молодой, высокий и темный индиец в очках, и Молхо сразу понял, откуда у этой девочки ее рост, и очки, и эта кожа цвета потемневшей слоновой кости. Она подбежала к отцу и обняла его, а он погладил ее по голове, и странная догадка поразила Молхо — этому человеку суждено вскоре умереть, а девочка еще не сознает, но уже предчувствует это. Ему вдруг почудилось, будто некая странная сила влечет его внутрь этого дома — словно то сама смерть, вроде бы распрощавшаяся с ним минувшей осенью, теперь, точно обезумевший от крови пес, помчалась перед ним сюда, на самый край Галилеи, чтобы укусить еще одного человека, и вот лежит, примчавшись, и дремлет, устав от бешеного бега. «Вот ты где!» — тепло, как старой знакомой, шепнул он ей и протиснулся в маленькую кухню, на ходу представляясь и объясняя свое дело этому темному, но теперь почему-то побледневшему человеку: «Мне сказали, что вы бухгалтер».
«Бухгалтер? — Человек в пижаме растерянно улыбнулся. — Это не совсем так. Я просто помогал Яиру в подсчетах. Но что же вы стоите в прихожей, проходите…» И он исчез, шепнув что-то дочери, и девочка, проведя гостя в маленькую, чистую, бедно обставленную комнатку, тотчас предложила ему стул, быстро и ловко убрав лежавшие на нем книги, и Молхо сел, не в силах оторвать глаз от этой, будто порхающей по комнате, изящной точеной фигурки в черном балетном трико и розовых балетных туфлях, с этими огромными очками в красноватой железной оправе на темном лице. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ней, чтобы убедиться в ее реальности. «Где твоя мама? — спросил он, и она ответила, что мать работает на обувной фабрике в Кирьят-Шмона. — На обувной фабрике? — переспросил Молхо, продолжая следить, как она спокойно, с какой-то недетской самостоятельностью, убирает комнату. — У вас в школе учат балету?» — спросил он. «Только меня», — сказала девочка. «Надо же, — подумал Молхо, — живут люди, маются тут на самом краю света, и ведь такие же израильтяне, как мы, а мы о них ничего не знаем, даже по телевизору их никогда не показывают».
