Чарльз Буковски - Истории обыкновенного безумия
я останавливаюсь купить пива и не успеваю войти в дом, как звонит телефон.
— Буковски?
— да.
— Билл.
— а, привет, Билл.
— что ты делаешь?
— ничего.
— а что ты делаешь в субботу вечером?
— в субботу я занят.
— я хотел, чтобы ты пришел ко мне и кое с кем познакомился.
— в другой раз.
— знаешь, Чарли, мне скоро надоест звонить.
— ага.
— ты все еще пишешь для этого грязного листка?
— для чего?
— для этой хипповой газетенки…
— ты ее читал?
— конечно, сплошь жалкий протест, зря теряешь время.
— я не всегда пишу в соответствии с курсом газеты.
— а я думал, всегда.
— а я думал, ты читал газету.
— кстати, что слышно о нашем общем друге?
— о Поле?
— да, о Поле.
— я о нем ничего не слышал.
— ты знаешь, он в восторге от твоих стихов.
— и правильно.
— а мне лично твои стихи не нравятся.
— и это правильно.
— значит, в субботу ты не можешь?
— нет.
— ну что ж, скоро мне звонить надоест, учти.
— ладно, спокойной ночи.
еще один обдиральщик мяса, какого черта им надо? ну ладно, Билл жил в Малибу, Билл зарабатывал деньги писательским трудом — штамповал дерьмовую сексуально-философскую халтуру, битком набитую опечатками и отрывками из студенческих сочинений, — Билл не научился писать, но он не научился и держаться подальше от телефона, он снова звонил, и снова, и забрасывал меня своим мелким грязным дерьмом, я старый человек, но яйца свои мяснику еще не запродал, и это их всех бесило, окончательную победу надо мной они могли одержать, лишь нанеся мне телесные повреждения, а такое могло случиться с кем угодно и где угодно.
Буковски считал Микки-Мауса нацистом; Буковски вел себя как осел в ресторанчике «Барни»; Буковски вел себя как осел в «Колодце Шелли»; Буковски завидует Гинзбергу, Буковски завидует «кадиллаку» 1969 года, Буковски не понимает Рембо; Буковски подтирает жопу коричневой жесткой туалетной бумагой, через пять лет Буковски умрет, с 1963 года Буковски не написал ни одного приличного стихотворения, Буковски плакал, когда Джуди Гарленд… убила человека в Рино.
я сажусь, вставляю лист бумаги в машинку, открываю пиво, закуриваю.
у меня выходит парочка неплохих строк, и звонит телефон.
— Бук?
— да?
— Марти.
— привет, Марти.
— слушай, я только что наткнулся на два твоих последних фельетона, неплохо написано, а я и не знал, что ты так хорошо пишешь, хочу выпустить их в виде книги, их уже вернули из «ГРОУВА»?
— ага.
— они мне нужны, твои фельетоны ничуть не хуже твоих стихов.
— один мой приятель из Малибу говорит, что стихи у меня паршивые.
— пошел он к черту! мне нужны фельетоны.
— они у…………
— черт возьми, он же защищается порнухой! если мы с тобой договоримся, ты попадешь в университеты, в лучшие книжные магазины, когда тебя там узнают, дело будет на мази, им уже надоело то мудреное дерьмо, которым их пичкают веками, вот увидишь, выпустим твои старые и неизданные вещи, продадим по доллару или полтора за книжку и наживем миллионы.
— а ты не боишься, что я буду выглядеть идиотом?
— но ты и так всегда выглядишь идиотом, особенно когда пьешь… кстати, как у тебя дела?
— говорят, у «Шелли» я схватил какого-то парня за лацканы и слегка встряхнул, но, знаешь, могло быть и хуже.
— что ты имеешь в виду?
— я имею в виду, что он мог схватить меня за лацканы и слегка встряхнуть, вопрос престижа, сам понимаешь.
— слушай, не умирай и не давай себя убить, пока мы не выпустим тебя в этих полуторадолларовых изданиях.
— постараюсь, Марти.
— когда выходит «пингвиновская» книжка?
— Стейнджес говорит, в январе, я только что получил корректуру, и пятьдесят фунтов аванса, которые промотал на скачках.
— а нельзя ли держаться подальше от ипподрома?
— когда я выигрываю, вы, ублюдки, помалкиваете.
— и то верно, ну ладно, сообщи мне, что надумаешь насчет фельетонов.
— хорошо, спокойной ночи.
— спокойной ночи.
Буковски — выдающийся писатель; статуя дрочащего Буковски в Кремле; Буковски и Кастро — освещенная солнцем статуя в Гаване, заляпанная птичьим дерьмом, Буковски и Кастро на тандеме мчат свой велосипед к победе — Буковски на заднем сиденье; Буковски копается в гнезде певчих птиц; Буковски стегает хлыстом для тигров девятнадцатилетнюю ретивую мулатку, ретивую мулатку с тридцати восьми дюймовой грудью, ретивую мулатку, которая читает Рембо; Буковски кукует в стенах этого мира и задает себе вопрос, кто стоит на его пути к успеху… Буковски увлекся Джуди Гарленд, когда для всех ее время прошло.
потом я замечаю, который час, и опять сажусь в машину, рядом с Уилширским бульваром, на большой вывеске его фамилия, когда-то мы вместе ходили на одну дерьмовую работу, не так уж я и помешан на Уилширском бульваре, но я до сих пор хожу в учениках, он наполовину цветной — сын белой матери и чернокожего отца, мы сдружились на той дерьмовой работе, нашлось что-то общее, главным образом — нежелание вечно копаться в дерьме, и хотя дерьмо оказалось хорошим учителем, уроками мы были сыты по горло и отказывались тонуть и гибнуть там безвозвратно.
я поставил машину за” домом и постучал в дверь черного хода, он сказал, что будет ждать допоздна, было полдесятого вечера, дверь открылась.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ. ДЕСЯТЬ ЛЕТ. десять лет. десять лет. десять, десять ебучих ЛЕТ.
— Хэнк! ах ты, сукин сын!
— Джим, мать твою, счастливчик ты этакий…
— входи.
я последовал за ним. господи, в это трудно поверить, но там даже уютно, особенно после ухода секретарш и сотрудников, я ничего не утаиваю, у него шесть или восемь комнат, мы подходим к его столу, я выдергиваю из упаковок две шестерки пива, десять лет.
ему сорок три. мне сорок восемь, я выгляжу по меньшей мере на пятнадцать лет старше его. и мне немного стыдно, дряблый живот, жалкий вид. мир отнял у меня много часов и лет на свои скучные повседневные дела, это не проходит бесследно, мне стыдно за свое поражение, не за его деньги — за свое поражение, самый лучший революционер — это бедняк, а я даже не революционер, я просто устал, что же я был за мешок с дерьмом! зеркало на стене…
ему был к лицу легкий желтый свитер, он вел себя непринужденно и был очень рад меня видеть.
— знал бы ты, как мне тяжко приходится, — сказал он, — я уже несколько месяцев не разговаривал с настоящим живым человеком.
— не знаю, гожусь ли я на эту роль, старина.
— годишься.
ширина стола явно не меньше двадцати футов.
