Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
И он помчался по коридору, смешно закидывая ножки.
В гулкой, еще не заполненной детским гвалтом тишине коридора было слышно:
– Настя! Настя! – кричал сын.
– Вася! – отвечала Настя.
Они дружили не первый год, и когда жена задерживалась на работе, Людмила Николаевна – мама Насти – забирала сына к ним домой.
Я знал, что сын не появится в конце коридора и не махнет мне рукой, – он тотчас забыл про меня. Знал, но по-прежнему сидел на дерматиновой тумбе при входе и ждал… Немолодой, бритый, седой, примостив тяжелую трость у ног…
Чего я ждал?
Что он прибежит, бросится ко мне, обнимет тонкими ручками, выдохнет:
– Папочка, миленький…
Так он говорил, когда я целовал его крохотные розовые пяточки, а они с каждым разом становились все больше и больше. Так он скажет не раз. Но мне это было необходимо сейчас. Он еще не понимал, а я не мог ему объяснить, что для меня нет ничего на свете дороже его любви. Что у меня замирает сердце при виде этого маленького человечка с васильковыми глазками. Что…
Мимо проходили воспитательницы, смотрели недоуменно: чего он ждет здесь – немолодой, бритый, седой?
Я боялся этого вопроса. Тогда мне пришлось бы соврать. Потому что больше всего на свете мы стесняемся признаться в неистовой любви к своим сыновьям. Потому что нет для нас ничего важнее образа защитника, воина, охотника…
Мы живем ощущением свободной охоты, не замечая, как сыновья вырастают и уходят от нас… Их еще можно догнать, обнять за плечи, тихо произнести: «Сыночек…»
Но на пропыленных камуфляжах их плеч уже висят опущенные стволами вниз автоматы Калашникова, и спаренные магазины не оставляют сомнений в том, что они стали безнадежно взрослыми – наши сыновья…
–Город-призрак. Город, которого нет. Грозный.
В первую войну исступленно смотрел, как досылаются в ствол снаряды и резко бросает руку охрипший, с перемотанным полотенцем горлом старший лейтенант:
– Батарея! Беглым – огонь!
А с неба, ложась на боевой разворот, заходила четверка штурмовиков…
Так убивали город.
В этом городе выросли дети, которые никогда не видели других городов. И этого не видели. Дети, выросшие в руинах…
Потом городу дали передышку. На три года. От войны до войны. Вернулись и уничтожили окончательно.
Я вновь в этом городе со свежевыкрашенными табличками на несуществующих улицах… Меня привела сюда война. Из этого города она когда-то отправила меня в безнадежное плавание по медсанбатам и госпиталям. Я выжил и вернулся. Для чего?
Еду на броне, настороженно прощупывая взглядом зияющие дыры чердаков, входные отверстия тяжелых гаубиц, обвалившиеся перекрытия… Я здесь чужой. Мой автомат снят с предохранителя.
Иногда на домах попадаются надписи: «Здесь живут люди». Это неправда. Здесь, за разрушенными заборами, под пробитыми снарядами крышами давно никто не живет. Живут за теми обтянутыми полиэтиленом окнами под нависающими с верхних этажей обломками стеновых панелей… Сколько их – этих окон? Пять, шесть, десять. На квартал.
Останавливаемся на перекрестке, пропуская колонну бронетехники соседнего полка.
На выгоревших зеленых воротах нетвердой детской рукой написано: «Это мой дом. Все будет хорошо. Света».
В нескольких местах безжалостно рвут буквы пулевые отверстия…
Стоим долго. Наконец трогаемся, едем дорогами Чечни, стреляем, умираем, возвращаемся домой. Дома все близко и по-особому дорого после долгих скитаний. Привычная чашка, пепельница, складки от утюга…
Ночью в окне висит луна, я лежу, положив руки за голову, не сплю. Не хватает привычного эха канонады вдалеке. И еще что-то все время тревожит меня…
Я думаю о Свете. Где она? Жива ли? Все ли у нее хорошо? Так проходят несколько дней и ночей. Я думаю о Свете. О ее отчаянной попытке быть счастливой, выраженной в одновременно вызывающей и беспомощной надписи на воротах. О том, сколько горя принесла война. И ей и мне. И еще тысячам таких как мы.
Перед сном я сижу у постели своих сыновей. Они уже спят, и потому я могу сидеть возле них долго, не стесняясь своей любви. Я поправляю на них одеяла и думаю о Свете. Мне кажется, что она тоже моя дочь, с которой нас временно разлучила война.
Я так часто думаю о ней, так одержимо желаю ей счастья, что уверен – моя энергия добра не могла не воплотиться во что-то осязаемое: у нее дом с настоящей, выложенной изразцами печкой, и в этом доме хорошо и уютно. Хотя бы потому, что он далеко от войны. Я так настойчиво убеждаю себя в ее счастье, что впервые за эти дни прихожу к согласию с самим собой.
Засыпаю успокоенный. Ненадолго…
–Я лежу под пологом брезентовой палатки и слушаю ночное пение птиц. Иногда они залетают и сюда, на высоту 148, 2, и убивают моих товарищей.
Крыша палатки безбожно течет – ее исклевали ночные птицы. «Блям-блям», – с граничащей с помешательством однотонностью капает в расставленные на полу банки вода. – Может, заделаем? – предлагаю я.
– А, – вяло машет рукой Игорь, – сколько можно заделывать…
И поворачивается на другой бок.
С тяжелым уханьем филина шелестит над палаткой снаряд стодвадцатимиллиметровой пушки. В селе под нами дробностью обезумевших дятлов взрываются автоматы. И, словно стремительно взлетающая стая воронья, – отвечает крупнокалиберный пулемет.
Но все это там, далеко. И только резкий свист стрижа над головой напоминает о том, что из ближайшей «зеленки» в прицел ночного видения за тобой наблюдает снайпер, слишком торопливо нажавший спусковой крючок…
Восемь лет назад одна из таких птиц задела своим крылом и меня. С тех пор меня сводят с ума боли в ампутированной ноге, и кажется, что кто-то вбивает в голову раскаленные гвозди…
Мне известно объяснение боли в отсутствующей ноге – это фантомная боль. Я примирился с обжигающей частотой вбиваемых гвоздей – это контузия. Мне непонятно, почему до сих пор обрывается казалось бы ко всему привыкшее сердце…
Я сижу в курилке, облокотившись на рукоятку палки, и думаю о птицах среднерусской полосы, девственных озерах, шуме корабельных сосен за окном егерской сторожки, шмате улежавшегося сала под стакан теплого мутного самогона на поскрипывающем крыльце…
– Собирайся, – говорит Игорь, – «броня» на подходе…
Сегодня нам предстоит провести колонну центроподвоза через укрытое непроходимым зеленым массивом Веденское ущелье.
Мы рассаживаемся на броне, досылаем патроны в патронники, снимаем автоматы с предохранителей. Настороженно вглядывается в сопки смертоносное жало КПВТ.
Наши птицы рвутся в полет. Навстречу им со стороны чужих, молчаливо-тревожных гор рвутся такие же птицы смерти… Возможно, сегодня они сойдутся иступленным криком альбатросов в прореженном автоматными очередями воздухе, и тогда…
