Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
В детстве мы с мамой ходили в сад «Черное озеро». Сад начинался аркой-полусводом с углублением внутри. Мы расходились по разные стороны арки, и я тихо произносил: «Мама…» И еще что-нибудь. И мама отвечала мне: «Сынонька…» И еще что-нибудь.
И словно через загадочный усилитель доносила арка наши голоса.
Арка та цела. Мы далеко. Говорим по телефону, что-то кричим друг другу. Дальше-то что будет?
–Литература не терпит поверхностности и назидательности – отношения с читателем могут строиться только на равных. Проникновенно и терпеливо.
Писатель открывает дверь читателя своим ключом, вешает промокший плащ на вешалку, наливает чай в фарфоровую чашку и не спешит уходить…
Потому-то Толстой проходит через нашу жизнь, а Чехов остается.
После…
Безжалостный закон войны – в числе ее калек.
Убить могут сразу, в первую минуту боя. Можно погибнуть иначе. На разрушение человека, превращение его в калеку война отпускает себе паузу длиною в жизнь.
Сначала тебя калечат психически, заставляя бить ножом, стрелять на поражение, вжиматься в землю при разрыве стодвадцатимиллиметровой мины и хоронить, хоронить… И вот, когда ты уже находишься у черты здравого смысла, – тебя добивают физически.
И вдруг декорации стремительно меняются: мимо тебя спортивные «феррари», женщины на умопомрачительных каблуках, шлейф дорогого парфюма… Мимо тебя здоровые, предприимчивые, непроницаемые…
И ты на обочине: опирающийся на костыли, хрипящий простреленными легкими, чужеродный…
В добрый путь, сынок.
–После выхода фильма «Прокляты и забыты» нам говорили: эти ваши раскатанные гусеницами тела, убитые, раненые с оторванными ногами – безвкусица, дурная эстетика…
Что ж, значит, и все мы, искалеченные, убитые войной – кто физически, кто нравственно, – тоже дурная эстетика.
Я вдруг стал стесняться третьего тоста. Третий поднимают стоя и молча. За не вернувшихся.
Я стал стесняться своих погибших. Они не нужны этой стране. Может, потому что погибли просто и обыденно, приняв пулю на вздохе, подорвавшись на противопехотной мине, явив миру перекореженные обрубки тел и простреленные навылет черепа.
Я стал чаще задумываться об эстетике, не замечая, как они бесприютно смотрят на меня с небес…
–Ночью, за городом, при свете яркой настольной лампы наблюдал, как умирают, слетаясь на ее погибельный свет, комары, прерывая безумный полет, бьются крыльями ночные бабочки, падают на спину и замирают летающие жуки…
В дальнем углу комнаты, слабо мерцая, работал фумигатор – новейшее изобретение человечества по уничтожению насекомых. И тот, кто изобрел его, – одновременно придумал средство спасения и уничтожения. И я, пользующийся этим изобретением, спасаясь от навязчивого зудения и укусов, одновременно истреблял все живое вокруг себя. И не было в этом ничего особенного…
А была лишь настольная лампа и мертвые перламутровые крылья ночной бабочки в ее свете…
–Она вошла в мою комнату – прекрасная, недосягаемая, поднебесная. Села к столу, привычно закинула ногу на ногу, спросила:
– Ну что, опять попробуем быть вместе?
– Попробуем, – отвечал я, – теперь я успокоился надолго.
– Учти, – предупредила она, – в следующий раз я могу оставить тебя навсегда…
Я понимал: это не каприз. Сейчас мне хотелось только одного – подчиняться ей во всем.
– Я буду предвзята и непреклонна, – еще сказала она.
– Конечно, конечно, – лихорадочно повторял я, усаживая ее к столу и доставая лист бумаги…
Великая женщина. Клеопатра-литература. Многие из нас были готовы отдать жизнь за бессонную ночь подле нее…
Я знал, нам никогда не стать мужем и женой. Мы навсегда останемся любовниками. Восторженными и равнодушными одновременно.
Я мечтал, бредил о ней по ночам, единственной женщине – литературе. Но изматывая себя томительным недосыпанием, беспомощно царапая бумагу в замкнутом круге настольной лампы, я по-прежнему не хотел быть ей мужем, потому что тогда бы из наших отношений исчез момент Откровения…
–С утра было безнадежно испорчено настроение, все валилось из рук, не надевался протез – и я в сотый раз проклинал свою собачью жизнь, снайпера, лишившего меня ноги, и ненавистный пейзаж за окном. В эти минуты весь мир был против меня и, словно перед концом, я вспоминал пройденный путь, совершенные на этом пути ошибки, отчаянные попытки стать счастливым…
Мне было очень жаль себя: немолодого, неудачливого, покалеченного…
Вечером этого дня у Женьки умер сын. Единственный. Умер четырнадцати лет, так и не придя в себя после двухнедельной комы, и даже вскрытие не обнаружило причин внезапно наступившей смерти.
А мы, катастрофически опаздывая на деловую встречу, стояли в душегубке Садового кольца, проклиная московские пробки, июльскую жару, городские власти и преследовавшее нас невезение. Эта встреча казалась нам судьбоносной…
–Способные и усидчивые надолго пережили талантливых и одержимых. Количество подавило качество.
–Смотрю на чьи-то дома, окна… Ждет ли за ними она – единственная? Думает ли обо мне?
На этих окнах легкомысленные занавески, за теми слишком ярко бьет в глаза пятирожковая лампа… Где же оно – мое окно? Где он – свет горний?
А свет в тех, кто рядом. В тех, кого ты сочиняешь сам, – со всеми их достоинствами и недостатками. В тех, кто дарит тебе сыновей и незаметно сопровождает всю жизнь.
–Котенок только приоткрыл глаза, едва перебирал лапками, и сами лапки были девственно пушисты и белоснежны, как выпавший ночью снег.
В серых настойчивых его глазах не было ни страха, ни растерянности перед открывшимся миром. В этом мире все было так огромно, велико и неподвластно его детскому осмыслению, вызывало такое искреннее любопытство, изумление и восторг, что к котенку приходили даже отдыхающие соседних корпусов – вероятно, им тоже хотелось посмотреть на мир его глазами.
А через несколько дней я увидел его с перебитым позвоночником – он полз, опираясь на передние лапы, а задние беспомощно волочились следом…
И уже никто не мог помочь ему. И умертвить его ни у кого не поднялась рука.
Потом он умер, так и не поняв, что его убили, не разделив участь тысяч бездомных котов, умер в простой уверенности, что отпущенные ему несколько дней и есть та жизнь, ради которой он появился на свет.
Умер, не узнав, что мир, казавшийся ему прекрасным и неповторимым, раздирают ненависть, и жестокость, и ежедневная борьба за эту самую жизнь. И хотя бы в этом он был благословен.
–И вдруг такие разные и непохожие краски земли сменились одним серо-песчанным цветом: начался Афганистан.
