Евгений Пузыревский - Седьмое лето
«Здравствуй, а вот и я! И никуда ходить не надо – мы тут с тобой поиграем!»
«Игра» проходила по новым, ранее не используемым правилам, которые включают в себя метание по ямке, крики, слёзы, размахивания руками, крушение всего, что под них попадётся, угрозы, мольбы, ярость, выпученные глаза, сбитые локти с коленями и постепенная утеря психического контроля и ощущения реальности, действительности, времени.
Хлоп.
Нагулявшись, разум Павлика вернулся к своему хозяину и застал его за довольно таки странным занятием – стёсыванием, при помощи стеклянного осколка разбитой банки, стружек с одного из деревянных брёвен, что сложили, из себя, стены в этой подземной темнице.
Бросив «инструмент», Пришедший В Себя стыдливо отшатнулся от «места преступления», словно был застукан за каким-то, неподобающим, для его возраста, занятием.
В ответ на это экстраординарное и совершенно неожиданное для него «преступление», семилетний ребёнок решил забиться в самый дальний угол и провести там остаток всей своей жизни, но уже через пятнадцать минут, голод заставил его на ощупь обследовать пол, в поисках разбросанных огурцов.
Последних огурцов.
36
«Проложите, проложите
Хоть тоннель по дну реки
И без страха приходите
На вино и шашлыки.
И гитару приносите,
Подтянув на ней колки.
Но не забудьте – затупите
Ваши острые клыки»[44]
Зима.
Идиллия.
Пятилетний Павлик с мамой сидели за столом и выводили тушью свои загогулистые буквы, папа традиционно сдавал послеобеденный экзамен на пожарника – спал, ну а Манька, решив не отставать, свернулась в его ногах, недовольно поднимая голову каждый раз, когда «её кровать» ворочалась.
За окном раздался громкий стук в ворота и выкрик незнакомого мужского голоса – «Откройте, будьте добры»
Раз, два, три – идиллия уйди.
Немного испуганная Марина начала будить Сергея, параллельно рассказывая о необычном, для их новой жизни, происшествии.
Проснулся, накинул фуфайку, вышел из дома, втаптывая валенками недавно выпавший снег, пересёк двор, по дороге взяв полено, и открыл калитку.
Он ожидал увидеть кого угодно, вплоть даже медведя на моноцикле лихо перебирающего струны балалайки, но явно не священнослужителя.
Это был очень худой мужчина его возраста, одетый в потемневшую от времени, местами залатанную, бесформенную куртку, из-под которой, до самых пят, спускался чёрный подрясник, скрывающий сапоги. На голове, не клеящаяся с образом, меховая шапка и, положенная для данных субъектов, густая, длинная, уже посидевшая борода.
Попросился войти.
Зайдя в дом, священник произвёл не шуточный эффект на Марину, которая тут же засуетилась, накрывая на стол.
Гость от «Отобедаете?» не отказался.
Ели молча, мало, медленно – одни были сыты (трапезничали меньше часа назад), другой был приверженцем аскетизма.
Первым, словесную тишину нарушил Павлик, задав не особо деликатный, но уже давно пропитавший воздух вопрос – «А вы кто?». В ответ был награждён шиканьем смущённых родителей и долгим подробным рассказом незнакомца.
Приведу его в достаточно краткой форме.
Своё настоящее имя Отец Илларион, предпочитает больше не употреблять, и безуспешно старается искоренить его из своей памяти. В своей прошлой, до православной жизни, он совершил много ужасных поступков, от которых, по его утверждению, отмыться невозможно. Затем, осознав всю гнилость своей души, он, в начале девяностых годов прибился, к Верхотурскому Свято-Николаевскому монастырю, только-только возвращенному государством Русской православной церкви и в котором ещё оставались следы от колонии малолетних преступников, что находилась там при советской власти. Сначала трудился разнорабочим, служкой, потом, видя его стремление к познанию и службе, перевели в пономари, затем в псаломщики, дьяконы, протодьяконы… в итоге, с удивительной для него самого скоростью, он был назначен Пресвитером. Дальше бы больше, но два года назад, Илларион стал свидетелем того, как молодой звонарь Фёдор, за неизвестно какой надобностью, перевесился через металлическое ограждение на колокольне восстановленной Спасо-Преображенской церкви и, не удержав равновесия, рухнул вниз, насмерть разбив голову об перила крыльца.
Старые демоны вернулись.
В ответ, чтоб заглушить их оргическую животную вакханалию, священнослужитель, по собственному настоянию был пострижен в малую схиму, получил новое, третье в своей жизни имя и дал четыре обета.
Но мантийное монашество продолжалось всего лишь девять месяцев – прошлое, так яро воспылавшее, уходить не собиралось.
Тогда Илларион (вновь вернувшись ко второму имени, так как не мог себя считать родившимся заново) принял единственное, на его взгляд, верное решение, несмотря на то, что сам же относился к нему, как одному из самых тяжелых грехов. Но в эту же ночь, когда мысль о суициде укрепилась окончательно, к нему, во сне, явился иеромонах Иона из Пешехонья, что в далёком тысяча шестьсот четвёртом году основал сей монастырь.
Сказал он лишь два слова – «Поска» и «Оставление». На современном языке означающие «Поцелуй» и «Прощение, Освобождение».
И услышаны они были, и восприняты.
Ушел Просвитер из Свято-Николаевского, в поисках того, пред кем всех больше провинился и пока не найдёт, душа покойной не будет.
Закончив рассказ, обладатель трёх имён, опустил взгляд, молча уставившись в одну точку посередине стола.
Взрослые дома Грачёвых, не ожидавшие такого словесно исповедального излияния, озадаченно переглянулись. Нарушать тишину, служившую фоновой музыкой для большего драматического эффекта в повествовании жизненного пути этого очень худого человека с трагическим прошлым, настоящим и скорее всего будущим, казалось кощунственным, запретным, непростительным. Две одинаковые мысли-благодарности близнецы, рождённые под описываемые священнослужителем события, разошлись по головам мужа и жены, этим самым согревая изнутри грудные клетки – «Спасибо Господи за то, что наша семья здорова, едина, сыта, счастлива!»
Павлик, которому наскучило сидеть вместе со взрослыми ещё на том моменте, когда отца Иллариона («И не отец он вовсе! Папа бывает всего один и это мой папа!») только-только назначили пономарём, первое время, ради приличия ещё пытался удержать своё внимание, разглядывая чёрную женскую одежду, в которой пришел странный гость, но и это занятие быстро надоело. Видя то, что её сын извертелся на месте, Марина, извинившись перед принявшим малую схиму, разрешила ребёнку уйти и заняться своими делами, только, по возможности, при этом не шуметь.
