Анна Борисова - Vremena goda
Разноцветные вспышки озаряют реку так часто, что в промежутках глаза не успевают свыкнуться с темнотой. То слепнешь, то жмуришься от ярких сполохов.
– Отплывем подальше, – прошу я.
Шлюпка движется к середине. Мы удаляемся от зоны всеобщего веселья. Теперь лодки проплывают мимо нас реже, и это не гости Давида, а просто публика. Катания по Сунгари в эту жаркую пору очень популярны, особенно у местных китайцев. Их суденышки красивее европейских – с резными носами, бумажными фонарями, затейливыми кабинками.
Я опускаю кисть руки в маслянисто поблескивающую воду. «Выпалю всё, да и в омут головой», мрачно думаю я.
Жалуюсь:
– Господи, они перестанут когда-нибудь палить? Невозможно говорить!
Он смеется:
– Перестанут, но нескоро. Я заказал 290 залпов, по десять за каждый год моей жизни. Лупят каждые 15 секунд, значит, эта война в Крыму будет продолжаться… Сколько же это…
– Больше часа. Ладно. Поговорим под аккомпанемент.
«Шикарный антураж для самого паршивого дня моей жизни», думаю я.
(Бедная дурочка Сандра, она даже не представляет, что ее ждет – но я-то это знаю, и мне с каждой секундой всё страшнее.)
Я произношу приготовленный текст. С вызовом, отрывисто – приноравливаюсь не столько к перерывам в трескотне салюта, сколько к четвертьминутным периодам темноты, милосердно прячущей ошеломленное лицо Давида.
(Побыстрей проскочить этот эпизод, даже сейчас вспоминать его мне мучительно. В любви Сандра признается таким тоном, будто обвиняет или угрожает.)
Из мрака выпячивается какая-то зловещая черная харибда. Вспышка – это всего лишь Солнечный остров. Днем там тоже купаются и загорают, но сейчас он темен и пустынен, пляжные ресторанчики по вечерам не работают. Далеко же отнесло нас от набережной течением.
Давида моя атака застала врасплох. Он испуган. Его растерянно мигающие глаза, его молчание подтверждают, что чуда не случится.
– Что ты сжался? – бросаю я. – Не бойся, я тебя не изнасилую. И топиться не стану. Я ведь не барышня Арт-нуво, сам говорил. И всё, закончим на этом. Просто греби к берегу, а то нас к Затону утащит.
Впервые я вижу Давида смущенным.
– Сандра, Сашенька… Я никак не мог предположить… – лепечет он самым жалким образом. – Мы же с детства… Я никогда не смотрел на наши отношения в этом смысле…
– Не смотрел – и не смотри! Помалкивай и греби, или ты выбился из сил? Давай тогда я.
(Господи, не женщина, а бульдозер! Спасибо, что весла насильно не отобрала.)
Давид разворачивает шлюпку. Из темноты прямо на нас движется длинная китайская лодка, на носу и на корме у нее фонарики, но они не горят.
– Эй, осторожно! – кричу.
Мне чудится, будто кто-то глухо по-русски говорит: «Вот он!». Может быть, послышалось.
Вместо того чтобы свернуть, лодка прёт прямо на нас. На корме силуэт рулевого в круглой шапочке.
– Куда? Столкнемся! – сердито обращаюсь я к нему по-китайски. Пьяный он, что ли?
Вдруг хруст. В наш борт впиваются крючья.
Рывок.
Качнуло – я чуть не падаю с сиденья.
Рывок – наша шлюпка оказывается борт о борт с джонкой.
Четыре черные руки тянутся к белеющему во мраке Давиду. Хватают его за плечо, за одежду. Легко, будто мешок соломы, выдергивают со скамейки, переволакивают на ту сторону. Шлюпка накреняется, я снова чуть не падаю, но уже в другую сторону.
Я кричу, но мой голос заглушен очередным залпом.
При карнавальном свете желто-красных ракет я вижу две белые брючины, торчащие кверху – Давид пытается сопротивляться, бьет одного из черных людей ботинком в голову, но наваливаются другие. Их целая гурьба. Я вижу, как на Давида что-то натягивают. Кажется, мешок. В джонке надстройка в виде маленького павильона: четыре шеста, матерчатый полог. Просвечивает силуэт какого-то человека в кепи. Он неподвижен.
– На помощь! – ору я во все горло, когда эхо салюта стихает. – Бандиты!
По реке мой вопль разносится далеко, но на берегу тоже орут, там всем весело.
Свет меркнет.
Шлюпка прыгает на волнах.
Кто-то сел напротив меня.
В мою грудь больно тыкается твердая палка. Я хватаюсь за нее рукой.
Это не палка. Длинное дуло пистолета или револьвера.
Негромкий голос говорит с сильным китайским акцентом:
– Твоя кличи – моя стлеляй, вода кидай. Никто не слушай, думай лакета.
Он прав. На выстрел никто не обратит внимания.
Убьет!
И Давида не спасу.
– На.
Китаец тянет мне что-то маленькое, квадратное, белое. Механически беру. Сложенный листок бумаги.
– Бумазька папа давай.
– Что?
В джонке возня, мычание, хрипы. Кажется, Давиду заткнули рот кляпом.
Новая вспышка, на сей раз бело-зеленая.
Передо мной сидит сухощавый мужчина в темном френче. Лицо не закрыто – обычное китайское лицо, немолодое, очень спокойное.
– Бумазька папа давай, – повторяет человек и показывает на кучу-малу в джонке. – Его папа давай.
– Что? – переспрашиваю я. – Вы кто? Что вам нужно?
– Дула. Глупая дула. Мы хунхуз. Бумазька папа давай. Поняла?
Это хунхузы! Они хотят получить за Давида выкуп! Со мной разговаривает их главарь. В руке у него «маузер». Я читала, что у бандитов «маузеры» очень ценятся, это у них признак высокого ранга.
Сунгари погружается в тьму.
– Поняла, дула?
– Поняла…
Хунхуз поднимается, легко перешагивает в соседнюю лодку. Крючья отцепляются. Я немедленно вскакиваю, но повелительный окрик заставляет меня сесть.
Когда ночь озаряется в следующий раз – в небе разлетается на ломтики несколько огромных апельсинов, – джонка уже в десятке метров от меня. Оранжево-черная, она быстро уходит.
Хватаюсь за весла, отчаянно гребу к пристани.
Кричу что есть мочи:
– На помощь! Давида похитили хунхузы! На помощь!
С середины реки доносится рокот. Это на джонке включили двигатель. Во время следующего залпа ее уже не видно.
Меня услышали. На причале толпятся люди.
Да что толку? Похитители уже далеко. И потом, кто же погонится ночью за вооруженными до зубов хунхузами? Уж во всяком случае не гости Давида Каннегисера.
* * *Хунхузы. У нас в Маньчжурии детей пугали не Бабой-Ягой или серым волчком. «Придет хунхуз, утащит тебя за Сунгари», – говорили шалунам. Наверное, так же в древней Руси стращали малышей злым татарином или половцем.
«Хунхуцзы» по-китайски означает «краснобородый». Вероятно, из-за того что в традиционной опере борода красного цвета является атрибутом злодея. Еще я где-то читала, будто первые хунхузы нарочно красили свои бороды хной, чтобы люди больше боялись.
