Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Я кинул пробный шар насчет Вихраста — Ciuffettino, но Джанни ничего о нем не знал. Он в детстве увлекался комиксами. И тут же сравнял счет, закидав меня целым градом имен и названий. Комиксы в детстве читал и я, поэтому кое-что отпарировал — Воздушная Банда, Фантом, Микки-Маус и Блоб, с особенной страстью я выговорил имена Чино и Франко…[228] Но на чердаке они мне не попались. Может быть, дедушка, обожатель Фантомаса и Рокамболя, изгонял комиксы как заразу? А Рокамболь что, полезнее?
Можно ли вообразить, что я вырос совершенно без комиксов? Нет, о перерывах и передышках сейчас не могло быть речи. Мною снова овладевало упоение исследователя.
Паола, спасительница. В тот же день, на исходе утра, перед самым обедом, она внезапно нагрянула в Солару с Карлой, Николеттой и тремя внуками. Что-то ей не понравилось мое телефонное мямленье. Мы ненадолго, только повидаться, сегодня до ужина и уедем. При этом она так смотрела на меня, будто видела насквозь.
— Ты поправился. — Хорошо еще, что она не нашла ни тени бледности, потому что я вдоволь насиделся с книгами под солнцем в винограднике и на балконе, но, согласен, вполне мог прибавить в весе. Я сказал, что все это стряпня Амалии. Паола обещала дать Амалии укорот. Я не сказал ей, что вот уже десять дней замираю на много часов без движения, а если вовсе не двигаться, невозможно не толстеть.
— Гулять, движенье, движенье, — раздался призыв Паолы, и всей семьей побрели в Монастырь, который и не думал быть монастырем, а был совсем несущественной часовенкой в нескольких километрах от дома на гребне холма. Мы брели все время вверх по некрутому склону, трудными показались разве только последние полсотни метров, я пыхтел и предлагал внучатам пособирать «букеты фиалок и роз».[229] Паола бормотнула на это, что пусть лучше нюхают, а Леопарди можно и не цитировать, в частности, потому, что он мало что понимал в ботанике, как большинство литераторов, ибо розы цветут исключительно тогда, когда фиалок уже и след простыл, и вдобавок розы с фиалками в одном букете не живут, кто не верит — пусть попробует их соединить, увидит, какая дрянь получится.
Дабы доказать, что у меня в мозгах не только энциклопедия, я решил покрасоваться историями, перечитанными в последние дни, внучата окружили меня, вытаращив глаза, — этих историй они не слышали отроду.
Сандро, который постарше, выслушал от меня «Остров сокровищ». Я рассказал ему, как, наслушавшись разных историй в трактире «Адмирал Бенбоу», я завербовался на «Эспаньолу» с лордом Трелони, доктором Ливси и капитаном Смоллеттом, но похоже, что Сандро больше всего расположился к Долговязому Джону Сильверу (за его деревянную могу) и к омерзительному Бену Гану. Он крутил головой, вне себя, пялился на все кусты, пытаясь высмотреть в зарослях пиратов, и просил «еще, еще». Я ему никакого «еще» предоставить не мог, потому что на находке сокровищ капитана Флинта вся повесть кончалась. Оставалось только спеть хором «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рому».
Что касается Джанджо и Луки, я расстарался, припоминая все проделки Джаннино Стоппани из «Джан Бурраски».[230] Когда я всаживал палку в горшок с фикусом тетушки Беттины и выуживал зуб синьора Венанцио, они так и покатились со смеху, то есть что-то они и в свои три года уже понимали. Может, мои рассказы обольстили также и Карлу с Николеттой, а ведь в прошедшие времена им обеим вкус к Джан Бурраске, — о времена! о нравы! — нипочем не удавалось привить.
Что до Карлы с Николеттой, я подумал, что им еще больше понравится, если я им расскажу, как, переодетый Рокамболем, дабы извести своего наставника в плетении искусных интриг, сэра Вильяма, уже ослепшего, однако все еще сохранного свидетеля моих неописуемых злодейств, я валю его наземь и вонзаю в затылок длиннейшую отточенную булавку, а потом прикрываю крошечную капельку крови прядями волос, чтобы все решили, будто старика хватил удар.
Примечание к рисунку[231]
Паола бурчала, что такие ужасы не следует рассказывать детям, слава богу, в наши времена в домах уже не держат длинных и отточенных булавок, не то они попробовали бы на коте. Однако более всего она была заинтригована тем фактом, что я рассказываю авантюрные повести, как будто бы они приключились со мной.
— Если это чтобы порадовать детей, одно дело, — комментировала Паола, — но если ты действительно неумеренно идентифицируешь себя с тем, что читаешь, значит, ты заимствуешь-присваиваешь постороннюю память. Сохраняется ли зазор между тобой и этими баснями?
— Ну ты в самом деле, — отвечал я, — я беспамятный, но не ненормальный, организую рассказ, чтоб выходило смешней!
— Ладно, предположим, — Паола в ответ. — Но приехал ты в Солару, чтобы обрести самого себя, слишком уж тяжелым грузом на тебя давила эрудиция, составленная из Гомеров, Вольтеров и Флоберов. Ты приехал и загрузился эрудицией в области масслита. Не такой уж великий шаг, если разобраться.
— А по-моему, великий шаг, — отвечал я, — потому что, во-первых, Стивенсон не масслит, во-вторых, я не виноват, если тот, кого я восстанавливаю, воспитывался только масс-литом, и наконец, не кто иной как ты, посмотревши на корову Кларабеллу, заслала меня в Солару искать себя.
— Правда твоя. Что ж, извини. Если ты находишь в этом пользу, продолжай, вольному воля. Но все же действовать надо с умом, не отравляться до обморока такими чтениями.
Чтоб сменить тему, Паола спросила, какое у меня давление. Я ей наврал, будто только что ходил к аптекарю и что давление сто тридцать. Паола обрадовалась. Бедняга. Мне стало стыдно.
По возвращении из похода нас поджидал полдник, сготовленный Амалией, и свежая вода с лимоном. И посетительницы уехали.
Они уехали, я повел себя хорошо и лег спать с курами.
Нa следующий день я опять послонялся по комнатам старого крыла. Ведь, по сути, я пробежал по ним всего один раз, в скором темпе. Снова побывал в спальне деда, робко всунулся, не уверенный, что можно. Там стояли, как и но всех спальнях, комод и большой зеркальный шкаф — эта мебель была обязательной обстановкой.
Там я и открыл сюрприз! На дне шкафа, полускрытые висящими костюмами, от которых исходил дух старого, давно подохшего нафталина, размещались два крупных предмета. Первый — граммофон с трубой, требующий ручного завода. Второй — радио. Они были прикрыты разворотами одного и того же журнала: «Радиокурьер», программа передач на неделю; это были выпуски сороковых годов.
В граммофоне до сих пор стояла пластинка семьдесят восемь оборотов, облепленная вековой грязью. Я ее полчаса чистил, плюя на платок. Название — «Амарола». Я поставил граммофон на комод, завел пружину, из трубы выползло бесформенное шипение. Мелодию узнать было трудно. Ветхий причиндал находился в маразме. Что с него возьмешь, он считался антиквариатом даже во времена моего детства. Если я хотел слушать музыку того времени — вся надежда на дедов проигрыватель в кабинете. Да, проигрыватель-то в кабинете, а пластинки? Только Амалия может знать, где пластинки.
