Чарльз Буковски - Первая красотка в городе
А она все повторяла:
— Боже, какие у тебя мощные ноги! Боже, да у тебя прекрасные, сильные ноги!
Это правда. Остаток меня — по большей части говно, включая мозги и все остальное. Но к телу моему кто-то прицепил огромные и мощные ноги. Чес-слово. Но тогда я чуть было в ящик не сыграл, на той поебке в детройтской гостинице, поскольку упор и движение хуем внутрь и наружу в такой позиции требуют особых навыков. Держишь вес двух тел. Все толчки, следовательно, должны передаваться на спину или хребет. А это грубый и убийственный маневр. В итоге мы оба кончили, и я просто куда-то ее отбросил. Выкинул на фиг.
Эта же, у Андрэ, — она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать — вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.
И вот я наконец ее прикончил. Позиция хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди отпустил. Не знаю, куда, нафиг, она свалилась — да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жестко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он отлетел.
Затем я подтянул трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те наконец пришли в себя.
— Спокойной ночи, Андрэ, — сказал он.
— Спокойной ночи, Андрэ, — сказала она.
— Осторожнее, там ступеньки, — сказал я. — Они очень скользкие под дождем.
— Спасибо, Андрэ, — ответил он.
— Мы будем осторожнее, Андрэ, — ответила она.
— Любовь! — сказал я.
— Любовь! — в один голос ответили они.
Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!
Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.
Начислил себе высокий бокал вина. Затем подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я допил вино, налил еще, отъел немного от закуси — и устал. Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.
— Спасибо, Андрэ, сказал я. — Ничего ты все-таки парень.
И талант мой еще не иссяк.
Все великие писатели
она висела у Мейсона на телефоне.
— ага, ладно, это… слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться… ты — что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!
Генри Мейсон бросил трубку, снова шел дождь, даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно…
задребезжал звонок интеркома, он снял трубку.
— к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт…
— ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера. весьма сожалеем и все такое.
— но он настаивает, хочет поговорить с вами лично.
— и ты не можешь от него отделаться?
— нет.
— ладно, зови его сюда.
куча проклятых экстравертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем…
вошел Джеймс Бёркетт.
— присаживайтесь, Джимми.
— только близкие друзья зовут меня Джимми.
— присаживайтесь, мистер Бёркетт.
по первому же взгляду на Бёркетта было видно, что он ненормальный. великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести. даже правдой. такие не знают, что такое правда.
— слушьте, — сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. — как это вам мое барахло не понравилось? секретарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это — обратно отправили?
и мистер Бёркетт посмотрел ему в глаза, эдак прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. однако надо ЛЮБИТЬ то, что делаешь, а это так трудно, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.
— там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.
Бёркетт стукал сигаретой о пепельницу — теперь же он протаранил ею пепельницу, вбивая окурок в донышко и при этом выкручивая. потом закурил еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:
— слушь, чувак, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!
— вы кошмарно пишете, Джимми.
— я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня Джимми!
— вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, разумеется, и только по нашему мнению.
— слушь, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо — и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа сама за себя говорит!
— это уж точно, мистер Бёркетт.
— если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.
— у меня вчера был черный писатель, который сказал, что, если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.
— ладно, а педики?
— некоторые педики пишут довольно неплохо.
— как Жене, а?
— как Жене.
— хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?
— я этого не говорил.
— слушь, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы — и я пойду, народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!
— послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто потребует, потому что у него великие вещи, мы бы долго не протянули. приходится высказывать суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. проще некуда. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.
— но мои вещи ПОЙДУТ, Генри…
— «мистер Мейсон», пожалуйста! только мои друзья…
— вы что пытаетесь — ОБОСРАТЬ меня?
— слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырный вы будь здоров. вам бы швабрами торговать, или страховками, или еще чем.
— а что с моими вещами не так?
— нельзя быть настырным и писать одновременно. так мог только Хемингуэй, и даже он потом разучился писать.
— я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!
— 1955.
— 1955? это в каком смысле?
— это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 — снова и снова.
— черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! нет ничего другого! какого дьявола ты мне тут вешаешь?
