Маргарита Хемлин - Дознаватель
А я и не такое видел.
Собрал бумажки с пола, сунул в планшетку. Не торопился, застегнул на все пряжечки.
И сказал на прощание:
— Спасибо, гражданин Штадлер. Что надо — вы сообщили органам в моем лице. И поплевались хорошо, от души. За всю свою жизнь отплевались. А только чем вы плевали? Какими слюнями? А теми слюнями, которыми карандашик свой доносный мочили, чтоб яснее мне видно было. Противно на вас смотреть.
Штадлер на мои слова что-то замычал, но негромко. Я не слушал.
Все, что мне от него надо было, все было у меня.
А было у меня вот что.
Первое. Штадлер за мной не следил, как я тащил мнимо покойного Зуселя.
Второе. Лаевская как-то связана с Гутиным.
Третье. Гроши у Зуселя все-таки были. И они куда-то задевались. И Штадлер знает, куда и для чего Зусель эти несчастные деньги тащил за собой в Чернигов. И главное, знает, что у меня их нету. Если б он думал, что гроши у меня, он бы не так себя проявил. Он бы всячески показал, что это не его дело — знать про деньги. А он, наоборот, не сильно глубоко скрывал, что знает. А не выдает своих познаний в этом вопросе из принципа. И плевался он для показа принципа.
И вот итог.
Гроши у Зуселя были такие, что касаются не только его, но и еще кого-то. То есть если понятно выразиться — общак. Не воровской, но на какое-то общее дело. А Зусель вроде казначея или сборщика.
И тут я зацепился за слово — «сборщик». И вспомнил, как мне Евсей рассказывал про Зуселя. Ходит по людям, надоедает с разговорами и пропагандой.
А может, он как раз гроши и собирал? И не милостыню, а именно что собирал. То есть ему давали не на пропитание, а на какое-то дело. На какое-то сионистское дело. Он же исключительно до евреев наведывался. Кто по идее давал. А кто — отцепиться.
И к Евке с Малкой как свой забегал. А Малка — та и слова не по-своему не прокаркает. Гыр-гыр. И хлопцев у Евсея Зусель обрезал. По наказу Довида. Они с Довидом и Малкой и воссоединились, и вместе свои молитвы плели.
Кубло. Настоящее кубло.
И что? Евсея нету. Малки нету. Зусель на ладан дышит. Довид совсем плохой. Бэлка в больнице доходит. Евка запуганная, собакой уцепилась за Хробака.
Только Лаевской хорошо. Она всех за ниточки дергает.
Думает, и меня привязала. Нехай думает. Пока может думать. А может же и так получиться, что думать она и не сможет.
Если за горло как следует схватить и спросить ребром:
— По какому праву ты, сучка, меня мучаешь? Что ты знаешь? Что ты видела?
Тут я понял. Не ответит мне Лаевская ничего. Ничего. Умрет, а не ответит. На халате своем шелковом с драконом вышитым удавится, а не ответит.
Мысли мои перескочили на Моисеенко и его безвременную смерть. Если б он над собой этого не совершил, ничего теперь не было б.
Он бы ответил, как полагается, за смерть гражданки Воробейчик Лилии. И дело б не списали. И никто б в нем не копался. Не раздувал загадки на пустом месте. Не поливал меня грязюкой.
Я поставил себе задачу: закрыть все буквы «и». Без исключения.
А означало это одно: навести порядок у Лаевской в голове. Чтоб она или заткнулась навек, или рассказала б мне окончательную правду про свои намерения и мотивы.
В тот же день товарищ, про которого говорили, что он всегда подпевает начальству — Крук его фамилия, Федька, в одном закутке сидим, рядом, — завел со мной разговор.
Начал с моего здоровья, перешел на личность.
— Ты, — говорит, — Михаил, меняешься прямо на первый взгляд. Седой почти весь. А ты молодой еще. И походочка у тебя стала как в море лодочка. Ты выпивать не начал? Работа у нас нервная, конечно. Я в том смысле, что если выпиваешь, так я тебе всегда могу компанию составить. Ты сейчас один козакуешь? Пригласил бы б меня, выпили б трошки. — И посмотрел на меня долго и сильно пристально.
Я ему ответил, между прочим, твердо и непреклонно:
— Ты мне наливал? С чего взял, что выпиваю? Дух от меня идет?
— Духа нету. Я и так принюхивался, и так. А по виду — выпиваешь и вроде постоянно с похмелья. И учти, не я один сомневаюсь. Ходят всякие рассуждения. Для тебя вредные. Тебе и квартиру, и поблажки. А коллектив видит. Ты дела ведешь сквозь пальцы. Бегаешь в рабочее время не по назначению.
Федька развалился на стуле и говорил мне такую и подобную дурницу с удовольствием, вроде малолетке, который на базаре срезал у дамочки с пальто пуговицы.
Я ему:
— И какие мне поблажки, например?
— За свой счет отпускают. А работа стоит. Работа не двигается в нужном направлении. Явился с отпуска — а работа опять стоит. А тебя по городу видят люди, а ты к одной бабе заскакиваешь, к другой. Дошел до того, что не отказываешь себе на рабочем месте девку прижать.
— Ну, например?
— Ну, например, некая Лаевская Полина Львовна. Ты к ней бегаешь. Потом к Воробейчик Еве бегаешь. Сам Хробак на тебя жаловался. Светка наша тоже в твоем поле зрения, так сказать.
Я даже не удивился:
— Понятно. Светлана развивает деятельность. Точно?
— Не скажу. Отрицаешь? — Пошел ты до бисовой матери! Я хлопнул дверью, аж стенки картонные затрещали и штукатурка посыпалась.
Светку схватил за шею и пригнул к машинке. Чуть лбом не стукнулась об каретку.
— На Федьку перекинулась? Стучишь, гадость! Ты на машинке своей поганой стукай, а не языком своим гадским! Предупреждаю по-хорошему!
Отпустил руку.
Светка задрала голову:
— Мишенька, я никому ничего!
Я кивнул на дверь кабинета Свириденко.
— Там?
Светка кивнула. Хоть бы покраснела или слезу пустила. Нет.
Максим Прокопович сам встал навстречу.
Я, не глядя, что старший по званию стоит на ногах и тем более направляется ко мне, уселся на стул возле стола.
Свириденко аж побелел.
— Ты что себе позволяешь?
— Я позволяю себе написать в вашем присутствии рапорт об увольнении. Хотите, сами меня увольняйте. Я работать больше не считаю возможным. Я все силы отдал. Больше нету. Раз вам мало — так увольняйте. А разговоры за своей спиной терпеть не буду. Вы мой характер знаете. И все знают. Наизусть.
Свириденко вернулся за стол.
Разложил локти широко и с ходу мне ответил:
— Не ори. С какого числа? С сегодня? Уходи с сегодня. Райком тебя трудоустроит. На хлебзавод директором даже может быть. И что, хорошо тебе там будет горячий хлеб каждый день жрать? Хорошо?
Я молчал.
Свириденко продолжил свои мысли:
— Да, люди говорят. А я им говорю: «Цупкой — наш лучший сотрудник. А временные трудности бывают у каждого». У каждого! Понимаешь, Миша?
— Я — не каждый.
Свириденко поднял указательный палец высоко вверх:
