Марианна Грубер - В Замок
В паническом страхе он снова бросился бежать по пустым коридорам и галереям, сопровождаемый гулким эхом, он распахивал двери и тут же захлопывал, не заглянув в комнаты, не желая видеть пустоту, которая в них открывалась. И в исступлении он закричал, нет, завыл: «Ничего! Ничего!» — и наконец снова вернулся в мнимо спокойное помещение, откуда началось его бегство. Тяжело дыша, он остановился посреди библиотеки. Он живой, но существует ли он? Он находится в Замке, в покоях владетеля, пустых, если не считать мебели, которую здесь просто забыли, хотя могли и увезти, если бы это кому-то пришло в голову, забыли просто так, не по каким-то причинам, может быть, бросили, чтобы не создавать себе лишних затруднений, но может быть, оставили нарочно, чтобы он, К., еще отчетливее увидел пустоту, во имя которой были возведены эти каменные стены, ибо в них не было ничего, кроме пустоты, и теперь наконец пустота стала очевидной. Зачем он пришел сюда? Разве Замок имеет какое-то значение? Разве этот образ из его снов и ночных кошмаров, порождение безнадежности и бессонницы, всегда означавший нечто нереальное, недостижимое, не был лишь символом безоглядного желания, которое теперь, в миг исполнения, оказалось поистине неисполнимым, обернулось еще одной нереальностью? А сам он, К., действительно существует, или он — видение из сна, приснившегося другому человеку? К. бросился к книжным полкам и бился в них головой, пока глаза не застлала багровая пелена. Он колотил кулаками о края книжных полок, пинал коленом стену и чувствовал, как с болью, от которой корчилось тело, возвращается реальность, которая едва не ускользнула от него. Больно было лбу, костяшкам пальцев, коленям, боль существовала реально, и реальными были вещи, о которые он бился, они заставили его ощутить судороги и порывы своего тела.
Прихрамывая, он подошел к сумке и узлу, развязал их и расшвырял по полу незатейливые пожитки, записки — то ли свои, то ли чужие, рубашки, белье, давно позабытый бинокль, чернильницу и перья; наконец он взял в руки книгу, присланную ему из Замка. Словно преследуемый навязчивой идеей, он раскрыл ее и, не отводя глаз от пустых страниц, сел за письменный стол и начал писать окончание. Я, Йозеф К.,... И опять, и опять все то же: Я, Йозеф К.,... Я... Он писал до тех пор, пока не стал невыносимым скрежет пера по бумаге, судорожно стиснутого его рукой и оставлявшего раздвоенную линию.
Он снова пустился в странствие по коридорам и залам, но на сей раз шел спокойно и медленно. Всем комнатам он придумывал названия — по фамилиям, написанным на дверных табличках, или по тому, что, возможно, происходило в них в те времена, когда здесь всюду кипела жизнь, по тому, чем он сам мог бы в них заняться, выдумывал названия в честь времен года и сторон света.
— Вот это Летняя комната, — говорил он вслух, — а это Зимняя, здесь будет Весна, а там Осень. Комната размышлений, дальше — Комната волнений, Комната страха и Комната бесконечных снов. — Так он дал названия всем залам и покоям Замка. Потом вернулся в библиотеку. Неоконченное письмо он разорвал, а книгу раскрыл перед собой и положил ладони на ее чистые страницы, словно хотел препоручить бумаге свою жизнь.
В библиотеке уже начало темнеть, когда К. закрыл книгу и подошел к окну. Стоило сделать шаг, половицы под ковром громко и пронзительно заскрипели. То был высокий и негодующий крик, он вторгся в простершуюся вокруг тишину, рассек ее и, не примиренный, дрожащий, повис в воздухе. К. замер, боясь вызвать новый нестерпимо мучительный звук, и стал смотреть из окна на заснеженный простор, убегающие в долину следы, и снова в белую даль, где не было ни малейшего движения и даже ветер не качал сухие верхушки деревьев. Странный свет плыл над землей, все в этом свете выступало с предельной отчетливостью. Внизу, в долине, крестьяне были готовы к отъезду. Словно мираж, сани и повозки, вот они тронулись в путь, следом потянулись другие сани и повозки, и вот уже опять движется вдаль длинная вереница предметов, лошадей и людей, вот она медленно перебралась через мост и растаяла вдалеке, в то время как снег, подвластный лишь своему собственному закону, все падал, падал и по крупицам переносил небеса на землю. И все показалось К. первозданно новым и покорным ему, словно земля и молчание ждали, чтобы он овладел ими и всему дал новые имена; взяв над ними власть, он завоевал их, как вряд ли сумел бы завоевать кто-то другой, — никто уже не посмеет его изгнать. Но, — и эта убежденность была столь же тверда, — нет ничего более бессмысленного, ничего более тщетного, чем эта власть, и он, вступив в свои права, завоевав господство, одержав победу, потерял все, и потерял навеки.
Боль стихла. Ветер бросил в окно горсть мелких снежинок. Вначале они ложились у ног К., потом снегом замело пол у окна, снежинки падали на ковер, на плечи и лицо К. Мысленно он видел процессию деревенских, уходящую все дальше, и снег, заметающий их следы. Через час или два никто уже не отыщет в снегу их дорогу, и если они не достигнут своей цели, никто никогда не узнает об их странном отъезде. Он мог пойти за ними, — взять узелок и отправиться следом. Они покинули страну, он тоже, если бы захотел, мог покинуть этот дом и этот городок, он вышел бы за ворота, спустился с горы, оставил позади лес и зашагал по деревенской улице, потом через мост, и все время шел бы за ними, последним, самым последним странником в странствии, где нет ничего достоверно известного, и кто-то другой, последовавший за ним — случайно, или забыв о прошлом, или вняв зову чего-то, чему нет имени, — нашел бы только его, К., следы, пока их не замело снегом.
Теперь тишина стала почти абсолютной. Снег стер все знаки, он валил все гуще, заметая все вокруг, поглощая все звуки, и наконец осталось только дыхание К. и стук сердца в его груди. Он старался дышать как можно тише, беззвучно вдыхая и выдыхая воздух, попытался успокоить быстро бьющееся сердце. Тише, подумал он. Нужно уметь проигрывать, вот ты и проиграл. Он дышал легко и шептал себе: тише, тише! — ожидая вторжения снега.
Перед ним был новый мир.
Изобретение нового мира
Поставить перед собой задачу завершить, дописать один из текстов Ф. Кафки — для этого нужна не только отвага; такая дерзость уже граничит со святотатством. Подобное предприятие заранее обречено на неудачу. Но как же быть с идеей, которая не появляется у тебя, а, наоборот, сама берет над тобой власть, захватывает тебя, причем задолго до того, как ты ее осознаешь. Именно так у меня и возникло желание написать завершение «Замка». Но в конечном счете я обязана этой идеей человеку, которого уже нет в живых, — Бригиде Брандис, профессору германистики Лодзинского университета. Бригида Брандис обсуждала в своем семинаре один из моих рассказов («Барьер»), вышедший в серии фантастической литературы издательства «Зуркамп» (Phantastische Zeiten: Suhrkamp Taschenbuch 1307, Frankfurt 1986). Отвечая затем на некоторые вопросы исследовательницы, я вдруг спустя годы после выхода в свет моего рассказа поняла, что в его ткань удивительным образом, совершенно независимо от моего желания и незаметно для меня, вплелись нити, которые могут стать одним из возможных вариантов завершения «Замка» Кафки. И еще я поняла тогда, что нечто подобное присутствует и в других моих текстах, оставшихся лишь фрагментами (чем они по справедливости и должны остаться). А потом эта же тема начала вторгаться в мои новые тексты, блокируя их развитие, и в итоге возникла необходимость заняться ею особо, хотя бы ради того, чтобы не перестать писать вообще, уповая на то, что таким образом удастся избавиться от наваждения.
Интерпретации — это дело читателей и литературоведов или, если угодно, психоаналитиков. Когда же за них берутся сами авторы, то все подобные попытки оказываются либо началом каких-то новых произведений, либо ведут к заблуждениям, иной раз и весьма любопытным, происходящим от желания как-то объяснить то, что просто должно было родиться на свет и показать себя, а не служить интерпретацией собственного творчества. Объяснить свой текст столь же невозможно, как и собственное рождение. И потому в моих силах только указать на отдельные эпизоды и моменты, или слегка намекнуть на них, или дать им истолкование, да еще, пожалуй, при этом не исключена возможность ошибки.
Из всех крупных незаконченных произведений Кафки именно «Замок» буквально требует завершения. Продолжить «Процесс», в сущности, невозможно, «Америка», пожалуй, могла бы иметь продолжение, но с тем же успехом могла бы и не иметь. «Замок» же как бы повисает в воздухе. Прочная основа этого романа существует лишь постольку, поскольку мы знаем другие тексты Кафки, «Замку» нужно что-то, что только должно еще появиться в будущем, хотя в начале романа все уже как будто заложено и обосновано: тщета и бесплодность, чужеродность, бесприютность и смерть. Когда К. приходит в деревню, где затем и остается, у него все уже позади — целая жизнь, о которой автор ничего не рассказывает. К. вступает на мост и, подняв голову, вглядывается в небо, в его мнимую пустоту. Там, наверху, уже нет Бога, или же если Он пребывает там, то от нас сокрыт. И все-таки К., по-видимому, следует некоему тайному плану.
