Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат
Молча сидя на диване Дрешеров, я мысленно искал способ просто и незаметно выбраться на кухню и не привлекая ничьего внимания достать папоротник из холодильника. Наконец, я поднялся, сунул в карман брюк руку (они должны были поверить в то, что я вот-вот уйду) и осведомился, удобно ли зайти здесь в туалет. Я сразу же, чтобы уменьшить нелепость просьбы, добавил, что просто хочу по-маленькому, вот и все, ничего такого. Дрешеры, не отвечая, смотрели на меня во все глаза, и я медленно двинулся к туалету, в кармане прижимая к ляжке согнутые пальцы (я увязал все глубже). Я живо запер за собой задвижку и замер, вслушиваясь в шорохи за дверью. Было слышно, как Дрешеры беседуют в гостиной, на их месте я бы обсуждал меня. В конце концов, когда остались только звуки открываемых шкафов и приглушенное шуршание чемоданов — их начали распаковывать, — я тихонько отпер дверь, готовясь незаметно пробраться в кухню, но едва открыл ее, как сразу же захлопнул: Уве нес чемодан в кладовку, расположенную подле прачечной. Не знаю, понял ли он мою маленькую хитрость, мое поспешное нелепое хлопанье дверью туда-сюда, как бабочка трепещет крылышком, но я подумал, что окружен теперь со всех сторон: в гостиной — Инге, в кладовой — Уве. Я запер дверь изнутри на ключ, на два оборота (так надежнее). У умывальника было окошко, выходившее на внутренний двор. Я приоткрыл его, не слишком широко, но так, что видно было, как тень Уве мелькает в прачечной. Тень исчезла, и в коридоре зазвучали шаги идущего обратно Уве. Поравнявшись с дверью, шаги сделались медленнее, потом их звук исчез, и я услышал три тихих нерешительных постукивания, за которыми тотчас последовал скромный озабоченный вопрос. С вами все в порядке? спросил Уве.
Я здесь! закричал я. Здесь! и замолчал. Должно быть, мой ответ его удовлетворил, поскольку через некоторое время шаги опять зашмыгали по коридору. Я подкрался к двери и, прислонившись к косяку, стал слушать. Возможно, Уве тоже стоял сейчас со своей стороны двери, время от времени повертываясь к Инге, и знаками показывал, что ничего не понимает. Может быть. Я сел на бортик ванны и задумался. Когда я открывал окошко, выяснилось, что по подоконнику можно дойти до кухни, в принципе, это не опасно: пространство между окнами не больше метра, есть водосточная труба, чтобы держаться, и даже маленькая балюстрада, за которую, придя на место, можно будет ухватиться. Оставалось узнать, открыто ли кухонное окно. Я снова распахнул окошко возле раковины, встал на унитаз и, сунув руку в пустоту, стал жать на стекло в кухне до тех пор, пока оно не подалось. Тогда по унитазу я вылез на подоконник и застыл у края бездны. Вцепившись в водосточную трубу и вжавшись в стену, я не решался двинуться ни назад, ни вперед (внизу, во дворике, куда я мельком глянул, стояли в ряд мусорные баки). Сказать по правде, мне теперь не легче было идти обратно в туалет, чем топать в кухню, наконец, я сделал шаг и преодолел тот метр пустоты, который отделял меня от цели, причем так ловко, что в последний миг удержал ногу и не встал в горшок на подоконнике, где, как я мельком видел, до сих пор не загнулись стебельки петрушки с базиликом, за лето не видевшие ни капли влаги (и снова я был виноват: моя нога ступала здесь впервые).
Я перелез через балюстраду и, спрыгнув в кухню, торопливо стряхнул пыль с живота и ляжек. Потом на цыпочках дошел до холодильника, бесшумно открыл дверцу, достал горшок, поставил папоротник на край раковины. Я успел наспех кое-как встряхнуть листы, придав им некое подобие формы — так, кончив стричь, взъерошивают прическу или оглаживают букет, — торопливо потыкал пальцем в землю вокруг стебля, соскреб, взрыхлил и услыхал в коридоре шаги. Едва я успел спрятать руки за спину и прислониться к раковине, как в кухню вошел Уве и опять спросил: у вас все в порядке? Я объяснил, что позволил себе зайти сюда и вымыть после туалета руки. Задумчиво кивая головой, он спросил, нужно ли мне полотенце. Нет, нет, большое спасибо, сказал я, не стоит беспокоиться. Я улыбнулся, ни на шаг не отходя от раковины, и постарался незаметно обтереть за спиной пальцы, чтобы удалить компрометирующие темные следы, оставшиеся с тех пор, как я совал руку в дырочку. Плечи у меня, наверное, шевелились — Уве смотрел не отрываясь, соображая, что я еще намерен выкинуть. Он пошел к раковине налить себе стакан воды и в тот момент, когда я подвинулся чтобы его пропустить, увидел на бортике горшок. Наполняя стакан, Уве рассеянно посмотрел на папоротник. Потом, поняв, наверное, что в кухне горшку не место, взял его, чтобы отнести в гостиную.
Едва мы оказались в коридоре, как Уве отлучился в туалет, вернее, он пытался отлучиться с горшком в руках, но дверь не открывалась, и ему не удавалось войти внутрь. Он, держась за ручку, толкал довольно сильно, но безуспешно. Я приостановился посмотреть, чем это он занят. Да, удивительное дело. Я спросил, нужна ли ему помощь, не подержать ли папоротник. Он отдал мне горшок и, изучив замочную скважину и защелку, снова навалился на ручку — тщетно. Давайте я, сказал я, возвращая ему горшок, и сам попробовал открыть: я взял за ручку, приподнял и сильно дернул, раздался треск, но этим дело и кончилось, дверь не поддалась. Похоже, она заперта на ключ, сказал я. Я тихонько постучал. Есть здесь кто-нибудь? спросил я. Молчание. Уве смерил меня взглядом. Но разве там были не вы? спросил он. Я там был, но больше я не там, вы что, не видите, сказал я. Такие доводы иногда помогают. Потом к нам присоединилась Инге, ей рассказали, что произошло, и она тоже попробовала открыть дверь: Инге встала боком, одной ладонью оперлась о косяк, другой схватила ручку, сжав губы, резко дернула, но ничего все равно не вышло. Вот чудеса, сказала она. Ладно, я пошел, до свидания, сказал я. Вы уходите? сказала она. Да, не буду вам мешать, сказал я.
Прошло еще несколько недель, был августовский вечер, я читал, сидя у себя дома, вдруг позвонил Джон Дори узнать не очень ли я занят завтра утром. Подружка, одна из его учениц, зовет его прокатиться на самолете над Берлином, и Джон подумал, что я тоже захочу с ним полетать. Девушка, по его словам, была милой, изучала французский, занималась карате (у Джона был талант выискивать такие ни с чем не сообразные экземпляры), имела удостоверение пилота и соглашалась поднять вместе с собой на «сессне» или на «пипере», он толком сам не знает, еще двух пассажиров; катание назначено на завтра, дело за нами и за погодой. Я с удовольствием принял предложение, и мы уговорились, что встречаемся на следующий день на платформе станции Александерплац. Утро было похоже на все прочие утра, когда я готовился работать. Я ел, слушал семичасовой выпуск по радио, и когда, одевшись к выходу, прошел через кабинет взять кое-какие вещи и увидел, как великолепная заря заливает мой стол и осыпает полкомнаты своим блеском, почувствовал, как ноет сердце от того, что мне сегодня писать не придется. Я, кстати, замечал и раньше, что, чем меньше на меня давили обязательства и даже, чем явственнее проступала невозможность сесть писать, тем больше тяги и способности к работе я чувствовал, словно, отходя на задний план, она теряла все мучительное и наполнялась обещаниями возможных достижений. Я вышел и, спускаясь по ступенькам, продолжал с легким сердцем размышлять о книге, как о далекой восхитительной гостье, мало знакомой, кроткой, с которой только неудачное стечение обстоятельств, увы, мешало мне сейчас же встретиться.
Джон уже стоял на станции Александерплац, и после почти сорокапятиминутного путешествия нашего красного — кремового, полупустого заднего вагона по пригородам Берлина, мы вдвоем вышли на станции М. На безлюдной платформе, держа флажок и рацию, стоял один-единственный служитель, да и тот отправился к себе в кабинку. Мы поднялись наверх и очутились на огромном проспекте со вполне московской внешностью, среди ухабистых пустырей, недалеко от скопления одинаково серых жилых домов. На много километров вокруг не было ни одной живой души, ни магазина, ни газетного киоска, ни кафе, ни школы. Ни кошки, ни воришки. Никого. По обеим сторонам трамвайных рельсов — они одни пересекали эту пустынную городскую зону — тянулись, насколько видел глаз, линии электропередач, чьи кабели сливались на горизонте. Каждые полсотни метров от проспекта ответвлялась бетонная дорожка, ведущая к автостоянке перед блоком домов — этим воскресным утром на всех стоянках в ряд, послушно, одна возле другой стояло по нескольку машин. Мы с Джоном шли плечо к плечу по этому огромному безлюдному проспекту, двигаясь на восток, на северо-восток, так нам казалось (через пятнадцать минут дойдем до Ростока, через двадцать до Владивостока), на каждом перекрестке приходилось стоять и соображать, куда потом, пока в конце концов не отыскалась Рилькештрассе. В конце этой Рилькештрассе — простой дорожки, упиравшейся в звездообразную и тоже пустую Аллею Гагарина, должен был стоять блок Д, где и жила Урсула, та самая ученица; мы с Джоном ходили сначала рядом, плечо к плечу, потом по отдельности: каждый брел к какому-нибудь из блочных зданий, различавшихся только наполовину стертыми сероватыми буквами, написанными на табличках у подъездов — у одного входа виднелось призрачное Е, возле другого теплились останки Ф. В конце концов за рядом выстроенных во дворе мусорных баков мне удалось найти отдельные полоски Д. (вот он, Шамполлион). Я крикнул Джону, и мы вдвоем вошли в подъезд, вернее, отверстие в бетоне — двери не было, зато в изобилии лежали доски, утыканные гвоздями, отбросы, деревяшки, раздавленные жестянки, мокнущие в отвратительной смеси мочи и пива. Почтовые ящики были сорваны и вверх тормашками валялись на полу, а тот, что в одиночестве торчал посреди стены, едва не лопался от писем, газет и рекламы, которую в него по-прежнему совали, думая, наверное, хоть раз в жизни накормить беднягу до отвала. Мы растерянно крутили головами — фамилии жильцов нигде не значились, будки консьержки не было, сторожей не существовало. Нам повезло — у Джона была бумажка с адресом; Урсула, сказал он, живет на пятом этаже, квартира 438. Мы толкнули дверь и оказались на лестнице, широкой бетонной лестнице, поделенной на равные промежутки узкими бойницами, которые выходили на автостоянку; мы с Джоном поднимались с площадки на площадку и тихо улыбались (да, миленький у нее домик).
