Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат
Обзор книги Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат
Жан-Филипп Туссен
Фотоаппарат
И. Радченко. Предисловие
Жан-Филипп Туссен ворвался в литературу в 1985 году: его первый роман «Ванная комната» («La salle de bain») произвел настоящий фурор и принес автору мировую известность. Книгу наперебой расхваливали критики различных направлений, в том же году она была переведена на три десятка языков и экранизирована (фильм по своему второму роману «Месье» («Monsieur», 1986) Туссен ставил уже сам и в дальнейшем много занимался кино).
В этих странных маленьких романах ни о чем, холодно-пронзительных, иронично-лирических и философско-шутливых, писатель сумел найти точную и емкую формулу мировосприятия своего поколения — формулу того, что принято называть «постмодернизмом».
Ж.-Ф. Туссен (род. в 1957 г.), бельгиец по происхождению, блистательно образованный эстет, сразу стал знаменосцем целого направления молодых писателей, среди которых Франсуа Бон, Бертран Визаж, Жан Эшноз и другие. Литературоведы поспешили окрестить это направление «новым “новым романом”», тем более что большинство авторов печаталось в том же издательстве «Минюи», которое сорока годами раньше дало жизнь «новому роману». Кстати, патриарх этой школы Ален Роб-Грийе считает Туссена своим последователем и одним из немногих «подлинных» писателей сегодняшнего времени.
Да, конечно, «новый “новый роман”» — дитя старого, и все же нетрудно заметить между ними разницу в поколение: романисты эпохи постмодернизма менее всего склонны устраивать революцию в литературе и ломать традиционные структуры, напротив, они реабилитируют героя, сюжет и иллюзию правдоподобия.
Уже само название третьего романа Туссена «Фотоаппарат» («L'appareilphoto», 1988) вступает в полемический диалог с эстетикой «нового романа», формировавшейся под сильным влиянием кинематографа. Это название программное. Литературное творчество, по Туссену, есть, подобно фотографии, заведомо обреченная попытка зафиксировать мгновение, остановить бег времени. Его романы состоят из коротких (от одного слова до полутора страниц) фрагментов-фотографий, разделенных пробелами, или паузами. В паузах между стоп-кадрами течет то самое время, которое невозможно поймать, и пульсирует неподдающаяся фиксации жизнь. Попробовать удержать ее «ускользающую красоту» все равно, что попытаться «острием булавки бабочку закрепить на картоне живой».
В таком случае, стоит ли вообще писать? Этим вопросом и десять лет спустя задается герой романа «Телевидение» («La tetevision», 1997), похоже, утративший грань между творчеством и жизнью, реальностью и ее отражением, и в итоге не делающий ничего.
Бездеятельны и пассивны все герои Туссена. Их созерцательность и недеяние как творческий акт и как жизненная позиция сродни философии даосских мудрецов, это своего рода дзэн. «Никогда ничего не форсируй», предоставляй события их естественному ходу — таково кредо героя «Фотоаппарата». «В борьбе с действительностью — уступи», обходись с ней, как с маслиной, которую сам он, прежде чем съесть, долго и терпеливо разминает вилкой.
Никакой страсти, минимум движения, минимум слов. По сравнению с туссеновскими даже речи персонажей Беккета кажутся многословными и эмфатическими. Не случайно за упомянутой группой молодых писателей закрепилось также название «минималисты». Термин возник в американском искусстве конца 60-х годов. Представители этого течения (оно называлось еще «холодным искусством» и «буквализмом») стремились достичь эффекта наипростейшими, «минимальными» средствами, скажем, создавая инсталляции из разложенных металлических прямоугольников или гладких вертикально поставленных параллелепипедов.
Минималист Туссен, однако, ставит перед собой прямо-таки максимальные задачи: что-то вроде создания всеобщей теории относительности в жизни и искусстве. Его концептуальные романы так и напрашиваются на интерпретации, они изобилуют символами и знаками, к которым можно подобрать множество ключей из области философии, живописи или точных наук. Но не будем предварять непосредственное чтение книги анализом и таким образом пронзать «живую бабочку булавкой», тем более что язык Туссена, безукоризненно правильный и вместе с тем парадоксальный, полный скрытого юмора и откровенных каламбуров, сочетающий строгую наукообразность с лукавыми репликами в адрес читателя, все равно быстро заставит позабыть обо всяких литературоведческих «дамах».
Фотоаппарат
© Перевод И. Радченко
Приблизительно в один и тот же период на обозримом горизонте моей жизни — обычно спокойной и безбурной — совместились два события, каковые, если брать их порознь, не представляли ни малейшего интереса, а при сопоставлении не обнаруживали, увы, никакой взаимосвязи. В самом деле, едва я решил обучиться вождению автомобиля и начал свыкаться с этой мыслью, как меня настигла пришедшая по почте весть: давно потерянный из виду приятель в отпечатанном на машинке письме — старенькая такая машинка — извещал меня о своей женитьбе. Между прочим, если я чего и не терплю, так это потерянных из виду друзей.
Итак, однажды утром я явился в контору автошколы. Помещение было просторное, сумрачное, в глубине стояли рядами стулья, обращенные к экрану. По стенам — разнообразные дорожные указатели и, там-сям, несколько старых выцветших бледно-голубых афиш. Меня приняла молодая особа; ознакомив со списком необходимых для поступления на курсы документов, она уведомила меня о ценах и количестве занятий: десяток по теории и уроков двадцать по вождению, если пойдет успешно. Затем она достала из ящика и протянула мне анкету, которую я возвратил не глядя, дескать, срочности нет, и, если возможно, лучше я заполню ее после, скажем, когда принесу документы, так будет проще.
Всю первую половину дня я провел дома, затем почитал газету, написал несколько писем. Ближе к вечеру я волею судеб снова оказался перед дверьми автошколы, и раз уж так случилось, вошел, а молодая особа, увидев меня, подумала, что я и вправду уже готов записаться. Я вынужден был рассеять ее заблуждение, однако дал понять, что дела идут, копия паспорта уже имеется и в ближайшие часы я намерен выяснить кое-что относительно справки о семейном положении. Она взглянула на меня рассеянно и, между прочим, напомнила про фотографии (да, да, четыре штуки, кивнул я).
В тот же вечер я все-таки обзавелся означенной справкой (и, более того, копией с нее) и снова появился в автошколе. В дверях я на секунду задержался, обратив взор к возвещавшему мои приходы и уходы медному звонку, по которому отчаянно лупил маленький молоточек. Молодая особа объяснила мне с улыбкой, что, находясь в конторе, обычно отключает звонок, затем встала, обогнула стол и в легоньком светлом платьице направилась к двери показать, как работает выключатель звонка. Весьма остроумное, скажу вам, приспособление: мы несколько минут развлекались, включая его и выключая, открывая и закрывая дверь, то изнутри, то снаружи, где уже начинало смеркаться. Как раз в то время, когда мы оба вышли на улицу, внутри зазвонил телефон. Мы поспешили назад; пока она разговаривала, я, стоя напротив нее, передвигал кончиком пальца предметы, лежавшие у нее на столе, и листал книгу записей. Повесив трубку, она спросила, далеко ли я продвинулся в составлении своего досье, а затем мы вместе провели род инвентаризации уже собранных документов. Не считая конвертов с марками, для регистрации моего личного дела не хватало, кажется, только фотографий. Впрочем, перед тем как попрощаться, я поведал ей, что отыскал дома несколько своих детских фотокарточек. Сейчас покажу, сказал я, доставая из кармана пиджака конверт, затем, обойдя стол, стал вытаскивать карточки одну за другой и, перегнувшись через ее плечо, пальцем подкреплять устные комментарии. Здесь я стою рядом с отцом, а на руках у матери моя сестра. А тут мы с сестрой в бассейне, малютка за буйком — это сестра. Ну вот, заключил я, убирая фотографии, полагаю, вы согласитесь, что нам от них проку мало (в личном деле, добавил я).
Когда на другое утро я пришел в автошколу к открытию (само собой, без фотографий, даже и не спрашивайте), молодая особа собиралась пить чай и кипятила воду на маленькой плитке. Поверх вчерашнего платья на ней был толстый белый шерстяной свитер, и выглядела она еще не проснувшейся. Чтобы не докучать ей, я сел на один из стоявших рядами против экрана стульев и, развернув газету, погрузился в чтение. Пока я знакомился с новостями, мы перебрасывались ничего не значащими фразами, а когда ее чай поспел, она, зевнув, предложила мне присоединиться. Чай — нет, ответил я, не прерывая чтения. А вот от чашечки кофе — и тут я закрыл газету — не откажусь. Можно растворимого. Молодая особа отправилась покупать кофе (возьмите заодно и круассанов, сказал я), а я, оставшись в конторе автошколы один, запер застекленную входную дверь на крючок, чтобы никто мне не мешал. Только я углубился в газету, как услышал за спиной легкий стук по стеклу. Скрепя сердце я поднял голову и обернулся, но вместо хозяйки увидел юнца, невзрачного притом, в каком-то зеленом плаще, мокасинах и белых носках. Я снова отложил газету, неторопливо поднялся и пошел отпирать — не знает он, какой его ждет прием. Что вам угодно, спросил я. Мне исполнилось восемнадцать, отвечал тот (полагая, очевидно, что сразит меня своим заявлением наповал). Закрыто, сказал я. Но я уже вчера приходил, не унимался он, мне только личное дело сдать. Не будьте таким настырным, сказал я, потупил взгляд и закрыл дверь. Он ушел, а я остался стоять, засунув руки в карманы плаща и задумчиво глядя на улицу. На тротуаре птички нет-нет да что-то поклевывали. Чуть дальше мой юнец обтрепанными резиновыми стяжками прилаживал свое досье к багажнику мопеда. Напоследок он обернулся в мою сторону, затем оседлал мопед и покатил по улице вслед автобусу — безнадежный случай. Потом мы позавтракали с молодой особой, сидя лицом к экрану и поставив перед собой один из стульев вместо стола; мы надорвали вдоль упаковку круассанов, поболтали о том-о сем, немного познакомились. Она сидела рядом со мной нога на ногу и, засучив рукава вязаного свитера, поглаживала себе руку выше локтя, по-прежнему опустив голову, словно бы все еще не проснулась. Мы поговорили обо всем и ни о чем, не спеша прихлебывая каждый из своей чашки. Пока она убирала посуду, я смахивал в ладонь крошки со стула и на ее вопрос о моих планах на сегодня отвечал, что постараюсь, вероятно, заняться фотографиями. Она уселась за рабочий стол и, раскладывая какие-то бумаги, заметила, зевая, что такими темпами я никогда не соберу свое досье. Лично я не стал бы это утверждать с подобной категоричностью. Полагаю, она недооценивала мою методику, не понимала, что тактикой хождения вокруг да около — подозрительной на первый взгляд — мне удается размягчить и сделать более податливой неуступчивую реальность, как размягчают, чуть надавливая, маслину и потом ловко подцепляют ее на вилку, и что склонность ничего не форсировать мне не только не вредит, но, напротив, подготавливает благоприятную почву, на которой обстоятельства постепенно вызревают, и я — у цели.
