Николай Байтов - Думай, что говоришь
Вот он вылезает из красного «феррари» и снимает шлем. Там оказывается пышная накладная борода и красная шапка с белой ватной оторочкой. Его возводят на подиум, дают в руки бутылку шампанского, он стреляет пробкой и поливает всех кругом… Нет, смотри-ка, он не на первом месте, кто-то пришёл раньше него — вон там, видишь, выше стоит, тоже с бутылкой, которую зажимает пальцем, пуская пенящийся фонтан… Кто это? кто это?..
Исчезновение
Снег потемнел. Старик включил телевизор, пощёлкал каналами, задержался: показывали Блакзайю. Какие-то контрабандисты… Мафия терроризирует туземцев… Вдруг он вспомнил про Ниилда, — что нужно позвонить насчёт него. Тяжёлый разговор, но — «нужно делать добро», — напомнила убогая Блакзайя.
Старик убрал звук. Изображение стало жестикулировать с удвоенной энергией. В сумерках быстро и резко плясали разноцветные пятна. Сырой ветер стукнул рамой на веранде. Чёрные доски, снег — лишь угадывались в сером воздухе… Отвернулся и набрал номер.
— Доктор, вы ещё не составили программу симпозиума?
— Вы имеете в виду — кто в Пи-Кэпиу от нас поедет? Составляю.
— Я вас прошу включить Ниилда.
— Гм… видите ли… Нет, хватит!
— Зачем вы так резко… Ведь в сущности…
— У нас есть два структуралистских доклада.
— Я же не часто прошу о нём. Раз в год — можно?
— Я больше не хочу быть посмешищем. Довольно того, что я держу его при кафедре.
— Ну, отчего же? В его подходе есть что-то… своеобразное по крайней мере… Если даже… Во всяком случае, это не сразу будет понятно. Вы же знаете, что Ниилд очень краток. Он сделает сообщение минут на пять — и настолько концентрированное, что аудитория…
— Нет. Не просите меня. Симпозиум, знаете ли, имеет свои вполне определённые цели. А вы хотите использовать его с такой стороны, которой у него и нет вовсе!..
Блакзайя кончилась, пошли религиозные мультфильмы.
В стеклянную дверь заглянула жена:
— А я думала, ты спишь…
Запнулся, но набрал другой номер, длинный.
Жена безмятежно села перед экраном.
— Глек! Вот так сюрприз! — воскликнул Ганн из Пи-Кэпиу. — Я уж забыл надеяться! Молчишь-молчишь… Сестра в порядке?
— Да… — поморщился и покосился, но продолжал твёрдо: — Слушай, пришли, пожалуйста, приглашение Ниилду.
— Понимаю… гм…
— Личное. Отправь факс на кафедру.
— Понимаю… Ладно, не волнуйся, я сделаю… Сам-то как?
— Нет, Ганн, знаешь… ещё лучше позвони ему прямо сейчас и скажи… Можешь?
— Да, могу, конечно… А он не обидится?
— На что?
— Ну вот, что — личное?
— Нет. Не обидится. Он и не поймёт этого.
— Ладно, решено… Сам-то как?
— Привет от меня, — сказала жена, рассеянно глядя в телевизор.
— Терция шлёт привет.
Ангелы пели и кружились в беззвучном хороводе, открывая круглые рты, как маленькие рыбки. Ветер качнул верёвку с бахромой сосулек, она стукнула о стекло снаружи. От этого стука темнота как будто вздрогнула и сплотилась наконец совсем близко.
Он посидел ещё минуту и вызвал такси.
— Я не понимаю… — начала жена.
Старый Глек встал. Он был такой длинный и прямой, что голова его сразу унеслась на высоту, недосягаемую для звуков и для взглядов. «Я тоже не понимаю. А может быть, вообще все дураки».
Ушёл из комнаты одеваться. Терция переключила несколько программ и нашла, где были упражнения на концентрацию.
2«Значение (здесь ты подставишь имя, которое расшифруешь) для глобальной политики Ка́мана в последней четверти прошлого столетия трудно переоценить. Начиная с 79-го года от него поступали ежемесячные донесения под псевдонимом Текстуон. В них подробнейшим образом и с блестящим политическим комментарием, часто пророческим, описывалось всё, что происходило на высшем уровне управления Общины Скибов, — в так называемом Тайном Синоде. Благодаря этой информации, а также во многом благодаря удивительным политическим предвидениям (имя) были произведены Каманом две очень важные и благоприятные смены государственных режимов: в Раузитании в 88-м году и в Терре-Алмунде в 91-м. Кроме того, был без политических осложнений расторгнут устаревший и крайне невыгодный для Камана военный договор с Муавфо́ром в 92-м году. Последствия этой «рискованной, почти авантюрной», как тогда говорили, акции хорошо известны: освобождение громадных сумм, предназначавшихся на перевооружение, вызвало резкий экономический скачок Камана, так называемый «бум 90-х», — а затем тот стабильный расцвет и благоденствие, которые мы наблюдаем поныне. На самом деле, именно донесения Текстуона показывают и убеждают в том, что никакого «риска» — —
Глек обернулся. Старая экономка принесла чай. «Галиматья», — подумал Глек и бросил лист на стол, к другим бумагам Ниилда.
— Так где же профессор? — повторил он свой вопрос. — Это он мне оставил, вы говорите?.. А сам он куда девался? Сколько мне придётся его ждать?
Старуха молча смотрела на него и что-то соображала.
Финал чего-то
Пришлось долго выбирать перья, потому что при более пристальном рассмотрении я обнаружил, что все они либо расщеплённые, либо и вовсе сломанные. Наконец, перерыв весь ящик, нашёл одно подходящее. Вставил в ручку. Начал стелить ткань на доске, прикидывая, как будет располагаться текст потом, в свёрнутом состоянии. Мать спросила:
— Что собираешься писать? Наверное, опять какую-нибудь галиматью?
— Да, конечно. Именно — и только — галиматью, — поспешил я заверить, старательно разглаживая складки (поверхность почему-то никак не желала выравниваться).
Зашла сестра, сообщила матери:
— Он хочет тоже поцеловать сосок.
Мне стало противно: «Вот и этот не вытерпел, захотел мириться…». (Тоже — это другие — кто угодно — только не я!)
— Хорошо, пусть, — согласилась мать.
Брат только того и ждал, слышал за дверью, сразу, радостный, забежал в комнату. Я стоял, сгорбившись над доской, всей спиной, кажется, выражая отвращение…
Потом они с сестрой стали о чём-то, смеясь, перешёптываться позади меня. Я уловил только слово «женатик». Абсурдность и непонятность (и в то же время понятность) этого слова разъярили меня, — ибо оно явно относилось ко мне и при этом каким-то образом имелись в виду мои отношения с матерью.
— Что ты сказал? — Я резко обернулся к брату и замахнулся.
— Не поддавайся, — сказала мать, — дай ему отпор!
Но брат не поднял руки, только беспомощно отступил на шаг. Я ударил его кулаком в щёку. Щека сразу стала красной. Он схватился за неё и отошёл к окну молча.
— Не поддавайся, — снова сказала мать. — Ты ведь тоже сильный! Дай ему отпор, чтобы он околел.
В это время в комнату заглянул отец.
— Ты слышишь? — обратился я к нему. — Она разрешает ему меня убить.
— Ничего, — пробормотал брат, держась за щёку. — Пусть себе читает.
Почему-то это выражение — пусть себе читает — привело меня в ярость ещё большую: ведь я не читал, а, совершенно напротив, расправлял ткань, собираясь писать.
— Ага, отлично! Значит, ты разрешаешь мне читать? Спасибо.
— И гулять… — сказал отец. Я не понял.
— Гулять? Значит, мне разрешено ещё и гулять к тому же? Совсем хорошо!
— Нет, ты не понял, — сказал отец спокойно. — Тебе следует сейчас же идти гулять, потому что… Потому что здесь нельзя вести такие разговоры.
— Ах, вот как? И сколько же времени должна занять моя прогулка?
Отец пожал плечами:
— Сколько угодно.
— Тогда, — сказал я, — можно мне собрать кое-какие личные вещи, чтобы уже и не возвращаться?
Все молчат.
Я почувствовал тяжесть и одновременно радость, что всё окончено.
Камень проникновения
Володя Тучков заснул в комнате на тахте, не раздевшись. Он похрапывал. Пётр был на террасе. Он взял колоду карт, лежавшую на длинном столе под абажуром, и долго её тасовал стоя. В окне террасы стояла ночь. Кое-где — справа-слева — светили фонари в улицах дачного посёлка. «Что это значит — «справа, слева»? — думал Пётр. — Это так играли в «фараон»?» Он открыл верхнюю карту. Оказалась семёрка червей.
«Что значит — «оказалась»? — продолжал он думать. — Стоит ли в этом месте употреблять это слово? Может быть, сказать: «это была семёрка червей»?.. Или ещё короче: «он открыл: семёрка червей»…
Он подумал: «Если бы здесь была Юля, она бы сказала: «Да, можно сказать по-разному». Но здесь её нет. Здесь только мы с Тучковым, и тот спит в комнате не раздевшись. Значит, я один на террасе должен это решать. А мне «по-разному» не годится. Мне нужно однозначно. Хорошо, что Юли нет. Она бы сейчас сказала: «Зачем тебе однозначно? Это просто твои мужские петровские штучки. Или это говорит твоя инвалидность?» — «Нет, милая моя, — возразил бы я ей. — Точность — вежливость поэтесс. Нет? — А то!» — И был бы осмеян».
