Хуан Бас - Скорпионы в собственном соку
Трогательная жертва, человек безнадежно больной циррозом, был Оленцеро-бомбой-камикадзе.
Я посмотрел на часы: без пяти девять.
Посмотрим.
Он выехал из «Карты полушарий» около половины седьмого. Он собирался проделать свой путь очень медленно и отчасти кругами, раздавая повсюду конфеты и marron glacй, чтобы приехать в «Гуггенхайм» около девяти, через полчаса после начала банкета.
Я проклял два бесценных часа, потерянных на чтение всех его безумных разглагольствований, однако я все еще мог прийти туда вовремя. Хоть я и задыхался, как собака, брошенная в Сахаре, – многочисленные пешеходы смотрели на меня и делали такое лицо, словно столкнулись с бандитом, – я побежал еще немного быстрее. Боль в боку мучила меня еще сильнее, чем мысль о неизбежном упадке «Карты полушарий».
В три минуты десятого я с трудом спускался по широким ступеням музея, по которым приходится сходить, словно прихрамывая. Мне не пришло в голову проникнуть в здание через пандус, предназначенный для въезда машин.
Я пришел.
Гости продолжали входить в музей, не заметно было ничего необычного, по крайней мере отсюда.
Может быть, я даже пришел раньше, чем он.
В дверях я толкнул какую-то пару, чтобы они пропустили меня, – думаю, это был Рохелио Итурригори, председатель финансовой инспекции, вместе со своей супругой, – я оттолкнул в сторону девушку-администратора, просившую меня предъявить приглашение.
Он был там! Асти проехал по внутреннему двору и в этот момент двигался на своей телеге, запряженной ослом, по большому залу без колонн, где было самое сердце вечеринки, – гости приветствовали его овацией. Я увидел, как леендакари Чорибуру приближается к нему, чтобы поприветствовать!
Я перепрыгнул заграждение на входе, умудрившись не проломить себе башку, и закричал так, как никогда в своей жизни не кричал, – за секунду до того, как горилла-охранник повалил меня, словно игрока в регби.
– Осторожно! У Оленцеро бомба!
В результате падения мой мобильник в форме арумбайского фетиша выпал из кармана пиджака и пролетел несколько метров по полу, оказавшись в конце концов под ботинком гориллы с лицом Стивена Сигала, тоже устремившейся ко мне.
Люди, окружавшие Оленцеро плотным кольцом, отпрянули, открывая пространство, с быстротой, с какой пестрая стая птиц теряет свой правильный строй перед нападением орла.
Телохранители леендакари окружили своего босса и в мгновение ока увели его.
По крайней мере дюжина пистолетов целилась в Асти и в меня.
Лежа на полу, обездвиженный гориллами, я снова закричал:
– Бочка с вином – это бомба.
Гостей поспешно оттеснили в зал без колонн; чтобы выпустить их через главные двери, нужно было пройти около Астигарраги.
Между двориком и входом в зал оставались только он и я, невежа, управлявший ослом, которого тоже крепко держали гориллы из музея, телохранители, несколько гостей – полагаю, главы Эрцаинцы,[133] – и Хабьер Болбора, считавший себя обязанным присутствовать там, ибо был советником по внутренним делам.
– Не двигайтесь! Оставайтесь на своем месте! – приказали Асти.
Антон продолжал стоять на облучке телеги, в нелепом костюме крестьянина, лишавшем происходящее драматизма и придававшем всей сцене оттенок абсурда.
Он посмотрел на меня, улыбаясь, и покачал головой, словно хотел выразить мне ласковый упрек за то, что я испортил его личный праздник.
Он медленно занес правую руку под пастушескую безрукавку из овчины, на уровень груди. Ему снова повелительно повторили, чтобы он не двигался, но он не послушался и ускорил свое движение – несомненно, он доставал спрятанное там оружие.
Мой крик заглушил сухой треск трех выстрелов.
Асти упал с телеги на спину, как внушительных размеров тряпичная кукла.
Я почувствовал себя жалким мерзавцем, как будто сам нажал на курок.
Осел испугался выстрелов и галопом помчался в зал без колонн. Его уложили, когда он добежал до гигантской минималистской скульптуры Ришара Серра. Осел, падая замертво, с силой перевернул бочку. Бочка отлетела в сторону и покатилась к вышеупомянутой скульптуре под названием «Змея»: это были три искривленные стальные стены.
Я подумал о том, что сейчас произойдет, и представил себе тесное пространство зала без колонн, куда, как сардины в банке, набились тысячи приглашенных.
Остальные бросились на пол, закрывая голову руками, кроме бедного Асти и меня: мы уже лежали на полу.
Бочка продолжала катиться на приличной скорости, пока не ударилась об острые грани скульптуры и там не разбилась; пол оказался залит красным вином, а также мочой Бегоньи Матраки, советника по образованию, которая описала юбку, пытаясь бежать.
Никакой бомбы не было. Из-за меня Асти напрасно застрелили.
Но тогда каков был его план? Он, конечно, рассказывал о нем в своей исповеди, но я не дочитал последние три страницы, потому что опрометью бросился бежать, как только узнал имя будущей жертвы.
Мне позволили подняться с пола.
Персонал музея и несколько телохранителей окружили Асти, его осматривал врач «Гуггенхайма».
Я попытался приблизиться к ним, но меня не пускали.
Возле меня стоял, наблюдая за сценой, официант с подносом закусок в руке. Это были наши знаменитые хрустящие устрицы. Почти безотчетно я подошел к нему; от нервов и смятения у меня возник чудовищный голод, как это часто бывает. Сначала я съел одну, потом еще и еще; полагаю, всего около пяти.
Горилла с лицом Стивена Сигала подошла ко мне.
– Он хочет поговорить с вами. Он умирает.
У меня дрожали ноги, но мне удалось приблизиться к нему. Ему перевязали раны от трех пуль: одна попала в правое плечо, другая – в бедро, а третья, смертельная, в живот. Рядом с ним лежал открытый мешочек, из которого на пол высыпались зернышки анакарда, – это и было спрятанное оружие, из-за которого его застрелили.
Хотя в глазах его читалась боль, он был спокоен и дышал как будто умиротворенно. Голова его лежала на импровизированной подушке, сделанной из свернутого пиджака.
Охранники и врач немного отошли, чтобы позволить нам поговорить наедине.
– Как тебе кажется, мы можем перейти на «ты»? Думаю, это соответствует случаю, – сказал он мне слабым голосом.
– Конечно, Антончу. Разумеется, это будет хорошо.
– Ты не послушался меня. Ты сейчас должен был быть занят чтением моей рукописи. Ты прочел ее?
– Я раньше нашел дискету… Да, я ее прочел.
– Значит, ты уже знаешь, кто я такой и чем я на самом деле являюсь… И почему.
– Мне все равно.
– Спасибо.
– Что я могу сделать?
– Не давать им передвигать меня… И пусть они оставят меня в покое… Попроси одного из наших официантов, чтоб он налил мне «Шато Папа-Клемант» на три пальца, в бокал «ридель» для бордо… Я велел привезти сюда несколько бутылок великого урожая 1982 года… Не медли: уже нет времени.
– Я сейчас же вернусь.
– Попробую подождать тебя. И еще…
– Говори.
– Принеси второй бокал, для себя. Выпей со мной в Последний раз… Забавно. Я сейчас вспомнил, не знаю почему, как мой отец жарил каштаны дома, на печи, когда я был ребенком… тогда тоже было Рождество… И было холодно.
Я удалился, чтобы лично исполнить его желание и чтобы он не видел моих слез.
Наши люди сгрудились во дворе на почтительном расстоянии от зала. Анхелинес и Гоцоне, его помощницы, безутешно плакали.
Пока я открывал бутылку и пробовал вино, я передал врачу и начальнику охраны леендакари желание Асти умереть с миром.
Мы выпили, я поддерживал ему голову рукой и помогал поднести бокал губам.
– Превосходно. Тебе не кажется?
– Это великое вино.
– Такое же хорошее, как то, что я пил с Домиником.
– Ты сможешь простить меня за то, что я сделал?
– Разумеется, могу… Это не имеет значения. Все кончено.
– Но леендакари жив.
– Ненадолго.
– Не понимаю.
– Ты не дочитал рукопись до конца?
– Почти… Мне осталось три страницы.
– Я узнал о том, что Чорибуру тоже в восторге от устриц… Я велел, чтоб их подали вначале… Сегодня утром я ввел в каждую хрустящую устрицу достаточное количество яда… С бомбой тоже было неплохо придумано… Но мне показалось, что отравленные устрицы более поэтически завершат и отметят мой путь убийцы.
Я застыл в ужасе.
Асти открыл рот, ловя воздух, который для него уже не существовал.
– Прощай, мой маленький Тинтин. Теперь представление действительно окончено.
– Ты убил меня, сукин сын.
Я поцеловал капитана Хаддока в лоб, окропленный холодным потом, и оставил его одного.
Уходя, я услышал, как падает на пол, разбиваясь, бокал «ридель».
2
Я подумал было поднять тревогу и сообщить, что все мы, кто ел устриц, отравлены. Но после провала с бомбой кто бы мне поверил?
Я должен был один бежать из музея и раньше всех доехать до больницы, это был мой единственный шанс. Если б я предупредил всех, дело осложнилось бы, тем более что был канун Сочельника, и город превратился в хаос.
