Ассия Джебар - Любовь и фантазия
Любая награда, полученная во французской школе, укрепляла, как ни странно, мою незыблемую связь с родным кланом, а этот хвастливо-торжествующий клич, пожалуй, даже облагораживал меня. Благодаря выражаемой таким образом материнской радости кораническая школа, тот самый полуподвал, где над скопищем бедных ребятишек царил высокомерный шейх, становилась для меня вновь обретенным раем.
Вернувшись в свой город, я узнала, что там открывается другая арабская школа, тоже содержавшаяся на частные сборы. Ее посещала одна из моих двоюродных сестер, она — то и взяла меня туда с собой. Я была разочарована. И своими помещениями, и временем уроков, и даже внешним, модернизированным видом учителей она походила на самую обыкновенную прозаическую французскую школу…
Позже я поняла, что в деревне мне довелось увидеть бесповоротно уходящее в прошлое исконно народное обучение. В городе же благодаря националистическому движению «современных мусульман» формировалась новая молодежь, получавшая арабское образование и приобщавшаяся к арабской культуре.
Школ, подобных этой медресе, потом стало множество. Если бы я посещала одну из них (а для этого довольно было, чтобы мое детство протекало в родном городе), впоследствии мне показалась бы вполне, естественной необходимость прятать голову с густой шевелюрой, закрывать руки и ноги — короче, появляться на улице в виде мусульманской монашки!
Коранической школы я лишилась на пороге отрочества, в возрасте десяти-одиннадцати лет. Тогда же примерно были изгнаны мальчики из мавританской бани женщин расслабленного мирка, где в тумане жарких паров млели, задыхаясь, обнаженные тела… Такая же участь постигла и моих подруг, деревенских девочек, об одной из которых я хочу рассказать здесь.
Подобно мне, дочь кабильского булочника посещала одновременно и французскую школу, и коранические уроки. Однако я помню ее рядом с собой только на уроках шейха: сидя бок о бок по-турецки, то есть поджав ноги, мы улыбались едва заметно, потому что уже тогда такое положение вовсе не казалось нам удобным!.. Ноги у меня, наверное, были слишком длинные — из-за роста, поэтому спрятать их под юбкой было не так-то просто.
Из-за одного этого, думается, меня в этом возрасте все равно отлучили бы от коранического обучения: серуаль, конечно, более приспособлен для сидения с поджатыми ногами; широкие складки традиционного национального одеяния помогают скрыть начинающее обретать формы тело девочки, а моя юбка, оправданием которой служила французская школа, была мало приспособлена для такого положения.
В одиннадцать лет меня отдали в пансион, чтобы я прошла курс средней школы. А что же сталось с дочерью булочника? Тело ее развивалось, и потому на него наверняка набросили покрывало, и ей сразу же пришлось забыть дорогу в школу. Ее нарождающаяся грудь, оформившиеся ноги — то есть, иными словами, весь ее женский облик обрекал юное тело на заточение!
Помню, насколько тесно продвижение по пути коранического познания было связано с телесными ощущениями.
Порцию священного стиха, написанного на обеих сторонах ореховой дощечки, после контрольного прочтения вслух полагалось по крайней мере раз в неделю стирать. Мы отмывали дощечку, не скупясь на воду, — так другие полощут белье; время, которое требовалось ей, чтобы просохнуть, казалось, давало возможность памяти закрепить заученный урок…
Полученное знание как бы подкреплялось ощущениями рук, пальцев, вообще приложенным физическим усилием. Смыть табличку — это значило еще раз впитать ту же порцию коранического текста. Будучи копией другого, считавшегося нестираемым, текста, написанный на дощечке текст не мог снова и снова разворачиваться перед нашим взором иначе, как подкрепляемый пауза за паузой этим впитыванием…
Пока рука выводит строчки-лианы, губы шепчут, невольно повторяя их; таким образом срабатывает мнемоническая и мускульная память… Назойливый хор голосов звучит все громче и громче, пока самих ребятишек не убаюкают монотонные звуки их протяжного пения.
Бубнить, раскачиваясь, стараясь не пропустить ударный слог, соблюсти долгие и краткие гласные, самый ритм песнопения, в такт которому двигаются мускулы гортани и торса. Надо уметь управлять своим дыханием на устном экзамене, а там, глядишь, и понимание придет, проделав нелегкий путь. Пение пением, но о правилах грамматики тоже забывать нельзя.
Такое изучение языка требует определенного положения тела, и это помогает развивать память. Как во время спортивных состязаний, детская рука, движимая недетской волей, начинает выводить буквы. «Читай!» Пальцы трудятся над дощечкой, посылая сигналы телу, оно и слуга, и господин одновременно. Губы кончают бормотать, и снова рука начинает смывать, стирая с дощечки написанное, настает минута очищения, слышно, как хлюпает вода, словно совершается смертное омовение. Потом на дощечке появляются новые строчки круг замыкается.
Во время такого обучения тело мое съеживается, как бы повторяя скрытый архитектурный рисунок самого селения, становясь его слепком. Зато, когда я пишу или читаю на чужом языке, оно пускается в путешествие, разгуливает свободно в запретном мире, не обращая внимания на подозрительные взгляды соседей и почтенных матрон, еще немного, и оно, пожалуй, улетит в неведомую даль!
Это параллельное и к тому же столь непохожее одно на другое обучение ставит меня на исходе детских лет в довольно сложное положение, пора было делать выбор (отец сам сделает его за меня, выберет свет, а не мрак). А я в тот момент не подозревала, что это был решающий шаг навстречу свободной жизни со всеми таящимися в ней опасностями, дарованной мне вместо той тюрьмы, где томились мне подобные. Эта неслыханная удача доводит меня чуть ли не до исступления.
Вне дома я пишу и говорю по-французски, и слова мои лишены осязаемой реальности. Я узнаю имена птиц, которых никогда не видела, названия деревьев, на опознание которых мне понадобится потом лет десять, если не больше, названия множества цветов и растений, которые мне доведется понюхать, только когда я окажусь на севере, по другую сторону Средиземного моря. В этом смысле весь словарь казался мне несуществующей абстракцией, экзотикой, лишенной, однако, всякой таинственности, и в результате наступало своего рода омертвение глаза, в чем, правда, никому не следовало признаваться… Сцены из детских книжек, по моим понятиям, были чистой выдумкой: еще бы, ведь во французской семье мать сама приходит в школу за сыном или дочерью, а на французской улице родители как ни в чем не бывало шагают рядом… Так школьный мир существовал сам по себе, вне рамок повседневной жизни родного города, да и моей семьи тоже, утратившей в моих глазах свой неоспоримый авторитет.
Внимание мое приковано к тому, что сокрыто во тьме, да и сама я готова спрятаться под юбкой у матери, которая никогда не выходит на улицу. А где-то там, за пределами нашего дома, веет школьным духом, туда невольно устремляются мои помыслы и пытливый взгляд. И вот, незаметно для меня самой и для всех окружающих, от этого раздвоения чувств у меня начинает мутиться разум.
Голос вдовыУ мужа моего вошло в привычку каждое воскресенье ходить в Шершелл. Однажды он привел оттуда гостя. На другой день было собрание, на котором присутствовало человек пятнадцать, все они пришли к нам с соседних гор.
Гость остался еще на одну ночь, а на другой день ушел обратно в город. Тут как раз начался рамадан.[69] Только, на беду, кто-то нас выдал и сообщил в Гураю о собрании.
Наутро после ухода гостя явились жандармы. Мужчины — мой муж с братьями — ушли тогда на охоту. У нас было два ружья и патронташ, спрятанные неподалеку.
Каид, прибывший вместе с жандармами, стал спрашивать у свекрови:
— Почему твой сын каждую неделю ходит на рынок в Шершелл?
— За покупками и с родными повидаться! — отвечала она.
— Неправда! Я вас прекрасно знаю, родные ваши живут не в Шершелле, а в Нови!
Он спросил, где наши охотничьи ружья. Она ответила, что сын давно уже продал их, на праздник Си М'хамеда бен Юсефа. Так они и ушли ни с чем.
Мужчины наши вскоре вернулись. Но прошло всего несколько дней, и жандармы опять тут как тут, на этот раз они всех мужчин увели в тюрьму. Мой муж вместе с одним из своих братьев просидел там девять месяцев, а потом их приговорили к смертной казни; их обвиняли в том, что они хранили у себя список тех, кто сотрудничал с Францией и кого осудила Революция.
Их было много в той тюрьме, и они решили:
— Ничего, мы за себя постоим!
Однажды утром троим из них удалось задержать охранника, они его убили. С другим охранником случилось то же самое. Один из узников, раненный в ногу, сказал своим:
— Уходите, все уходите! Я остаюсь! Пускай я умру! А вы попытайте счастья. Уходите! Я буду стрелять, и меня убьют!
