Владимир Гусев - Дни
Самолет летел; ночь.
Ночь царила за гладким, прохладным иллюминатором.
Раз нас «развлекла» стюардесса.
Загорелось давно глухое табло — «Не курить, пристегнуть ремни» на двух языках, — и, войдя, девица фальшиво-вежливым голосом объявила о том же:
— Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни.
И неумело по-английски (хотя самолет летел на Кубу!):
— Dear passengers, please fasten your belts.
Радио повторило то же.
К тому времени все уж спали или одурели, как и полагается в дальнем рейсе, салон был освещен лишь еле-еле, кто не спал, знал, что до цели еще лететь да лететь.
Выглянув в окно, я сначала решил, что под нами — несколько самолетов с мигающими огнями, потом понял, что это гроза. Молнии угловато, бело мелькали, гром был неслышен. Ко всему я сообразил, что недалеко Бермуды, во всяком случае, мы в их сфере.
— В чем дело? What’s the matter? Que tal? — послышались сонные голоса.
Бортпроводница молча ушла; хуже она ничего не могла сделать.
Публика шевелилась, возник ветерок тревоги; до паники, разумеется, было далеко, но…
Но.
Смутное у меня устройство; я вроде бы человек с воображением, но нечувствителен к таким ситуациям.
Пока нет реальной опасности, нет и чувства опасности; опыт века? Иммунитет в генах?
Кто в семь лет умирал от голода в темной эвакуации, тот не побоится некоей грозы.
Да вообще-то: нынешний самолет неподвластен грозе, стюардессы переусердствовали.
Покамест я — «профессионал!» — с любопытством уставился в сторону туристов; там вновь началось — понятно несколько нервическое — веселье.
Алексей оживился; я знал его манеру быть бодрым при всяких… этих…
А женщина?
Она смеялась, вертела головой, поднимала руку; и — странное дело — или я добавляю это задним числом?! — но нет — мне ее смех почудился неестественным… но не от боязни, что было бы естественно для женщины, а — как бы это сказать.
Мне почудилось, что она лишь заставляет себя смеяться в данной ситуации так, как положено женщине, которая боится, но из самолюбия желает и скрыть боязнь; но, по сути, ей неохота ни изображать храбрость, ни и изображать боязнь: был такой оттенок в слегка ломаном этом смехе, резковатом — слышном средь общей скрытой или чуть явной тревоги; средь смутного, тусклого полусна над дремучей, черной этой Атлантикой.
— Внизу гроза, но далеко внизу. Скоро пролетим, — сказал я негромко, но четким голосом.
— Гроза? Где? — «спокойно», но серьезно спросили там, сям.
Несколько голов потянулись к иллюминаторам.
И сейчас же радио косвенно подтвердило:
— Уважаемые пассажиры, сообщаем данные о полете. Полет проходит на высоте десять тысяч метров. Температура воздуха за бортом — минус пятьдесят один градус. Впереди по курсу — Багамские острова. Под нами, на высоте восемь тысяч метров, гроза. Полет проходит нормально, вскоре ожидается…
Постепенно салон впал в прежние полусон — хмарь.
«Хоть некое развлечение», однако…
Ночь.
Ночь.
Тьма надоела сердцу.
Выглянешь — черно, шары серого дыма; снова черно.
Сидишь, дремлешь — подкорка варит; потом она и не варит, а сон так и нейдет; думать о работе неохота, но думается, хотя вяло.
Я лечу на Кубу по двум конкретным делам — более общему и более личному; первое — это найти некоего Пудышева — электрика, советского специалиста на Кубе, и «потолковать» с ним «на месте»; второе — постараться отыскать одну старую испанскую книгу, в которой будто бы изложены принципы тонического стиха так, как мы их понимаем ныне применительно к нашему раешнику; исходное дело — конечно, первое, а второе — это уж так: старый интерес, да и спор с приятелем.
Ну и третье — вроде и не дело, а главное: «посмотреть»; кроме прочего, меня всегда, пусть как дилетанта, занимали природа Карибского района и старая испанская архитектура колониального типа.
Я стал думать о том, как искать Пудышева; разумеется, пойду в этот, как их, ГЭСК — Государственно-экономический совет по координации, причем первым номером по прилете: знаю я командировочные, то да се — тут и застрянешь; сделать, а тогда уж ориентироваться; мне хотелось полегче побыть на Кубе.
Да, Пудышев; что за фамилия? Северянин?
Север… се…
Вдруг, как от толчка, я очнулся; я не понимал, что такое.
Ничего не происходило.
Масляно-серо горели ночные лампы, сосед подремывал — кивал; впереди тоже дремали или, во всяком случае, сидели молча; туристы давно затихли.
Я не понимал.
Я выглянул в иллюминатор.
Небо, космос по-прежнему были темны: хотя и не черны, но — темно-дымно-сини; а там, на краю всего, стояла четкая и ясная, нестерпимо желтая полоса; все молчало — все приготовилось; дымно, дымно, сине, сине; серо, синь, синь, серо; и — четкая, ясная полоса зари.
Самолет в это время поворачивал; заря виделась то в то, то в это окно; публика зашевелилась; Куба, этот cocodrilo или caiman (это разное!), на спину которому села palomita blanca (белая голубка), как написала одна кубинская поэтесса, мелькала под нами зеленым и бурым в сером дыме своего февральского утра.
Да, издавна считается, что Куба как остров имеет форму крокодила или каймана; они составляли основную фауну острова.
В слове «крокодил» для кубинца нет отрицательного оттенка; мы бы обиделись, а кубинец сам любит говорить об этом.
Мы не обижаемся на «медведей»; есть народы, которые высочайше чтут змей, мышей.
Человек одинаков в поклонении детскому; сами предметы поклонения — разные; так что же? Разве это повод для дискуссий?
Чувство-то одно и то же.
Самолет легко стукнулся колесами — и мы, как обычно, с некоторым тайным облегчением-радостью ощутили под собой неровности и надежную, как бы просторную твердь и силу «матери Геи»; вскоре, в солнце и зелени, мы шли в помещение аэропорта.
Я оглядывался, я вдыхал этот воздух; Куба… Куба.
Суша и океан.
По журналистской привычке я шел быстро и обогнал прочих; но вот я остановился у здания, поджидая их.
Я еще раз огляделся, уже не торопясь; у здания стояло несколько маленьких пальм с неимоверно гладкими, веретенообразными (утолщение смещено вверх) серыми стволами; я недаром обратил на них внимание; как я потом убедился, их гигантские братья господствуют на Кубе — дают основной фон пейзажу; это королевская пальма.
Небо было голубое — хочется сказать, как в Монголии или в Италии, но все-таки бледнее; солнце — белое, четкое, прямое — разумеется; его свет, напор, напор света; однако же было не так и жарко; ветер вообще прохладен; океан? февраль?
Впрочем, местные впоследствии говорили мне, что, когда у кубинца спрашивают, какова погода, он отвечает: «Двадцать градусов». Одна из наших догм: раз тропики, то всегда 50. На деле тропики — разные: как и все на свете. На Кубе жарко в конце июля — начале августа; да и то это не столько жара, сколько влажность. А градусов — 30. В это самое душное время было 26 июля — штурм Монкада в Сантьяго-де-Куба; как видим снова, погода не мешает действию… Действию, когда оно есть.
Кроме того, когда кубинца спрашивают, дождь или солнце, он отвечает: «Дождь, солнце».
Вернее: «Солнце — дождь».
На Кубе чаще всего — солнце, но в любой миг может случиться дождь, часто одновременно с солнцем.
Пока я стоял у здания аэропорта, разглядывая пальмы, небо, красноватую землю и еще некие деревца, как ни в чем не бывало (февраль и все же еще Северное полушарие!) цветущие малиновым, ярко-желтым и палевым (малиновое — ворса эдакая!), подошли все прочие, в частности и туристы — они последними; пока суд да дело, многие, подобно мне, остановились, озираясь — разглядывая эту землю.
Алексей, конечно, шел с этой дамой, но не рядом, а чуть сзади и через одного человека, что ли; она все время обращалась к нему, вообще показывала, что она при нем; он улыбался и нечто говорил ей, но и улыбался и говорил втайне хмуро и сонно. Тут уж возник ритм, отмеченный мной еще в самолете. Он при ней (при ней?) был именно устал не устал, а опущен, что ли; и все время был чуть поодаль, отстраняясь как бы. В самолете это могло показаться случайностью, сейчас, на ходьбе — когда человек так или иначе проявляет волю, — это было ясно. Шел он будто бы нехотя; я вспомнил, что он, как и я, любит быстро ходить (Заповедник!..), а тут ему приходилось плестись. Ибо женщина шла не быстро. Рядом с ней впритык, наклоняясь к ней сверху вбок с обычным в таких случаях слюняво-слащавым видом, тащился неимоверно пошлый брюнет; она отвечала ему и время от времени обращала на него свой долгий и словно бы стоячий взор, а затем полуобращалась к Алексею, как бы прося прощения и свидетельствуя, что она — тут; он сонно отводил глаза и отсутствующе смотрел на даль — на Кубу.
