Эрнесто Сабато - О героях и могилах
Мартин все ждал какого-нибудь знака, призыва. Наконец, будь что будет, подошел к ней и спросил, не может ли она выйти с ним ненадолго. «Хорошо», – ответила Алехандра и, обернувшись к Ванде, сказала:
– Я вернусь через несколько минут.
«Несколько минут», – подумал Мартин.
Они пошли по улице Чаркас в бар на углу улицы Эсмеральда.
– Я полтора часа ждал тебя, – сказал Мартин.
– Обнаружилась срочная работа, а предупредить тебя я не могла.
Мартин, предчувствуя катастрофу, пытался по крайней мере изменить свой тон, говорить спокойнее, равнодушнее. Но напрасно.
– При этих людях ты совсем другая. Я не понимаю, как… – он запнулся, потом прибавил: – Я думаю, ты и в самом деле другая.
Алехандра не ответила.
– Разве не так?
– Возможно.
– Скажи, – взмолился Мартин, – когда же ты – настоящая ты? Когда?
– Я всегда стараюсь быть настоящей, Мартин.
– Но как ты можешь забыть о тех минутах, которые мы пережили вместе?
– А кто тебе сказал, что я о них забыла? – Она с возмущением обернулась к нему. И чуть погодя сказала: – Вот именно потому, чтобы не сводить тебя с ума, я и не хочу тебя больше видеть.
Она сидела угрюмая, подавленная, избегала его взгляда, и вдруг он услышал:
– Я не хочу, чтобы эти минуты повторились. – И с грубой иронией прибавила: – Эти пресловутые прекрасные минуты.
Мартин смотрел на нее, и не только ее слова, но и беспощадный ее тон вызывали в нем ужас…
– Ты, конечно, спрашиваешь себя, откуда эта ирония, почему я заставляю тебя страдать. Верно?
Мартин принялся разглядывать бурое пятно на розовой грязной скатерке.
– Так вот, – продолжала она, – я сама не знаю. И не знаю, почему мне не хочется еще пережить хоть одно из этих прекрасных мгновений. Пойми, Мартин, это должно кончиться раз навсегда. Что-то тут не так. И самое честное – больше нам не видеться никогда.
На глаза Мартина навернулись слезы.
– Если ты меня оставишь, я покончу с собой, – сказал он.
Алехандра посмотрела на него очень серьезно. Затем с твердостью, к которой как-то странно примешивалась грусть, сказала:
– Я ничего не могу поделать, Мартин.
– И тебя не трогает, что я покончу с собой?
– Конечно, трогает.
– Но ты пальцем не пошевельнешь, чтобы этому помешать?
– А как я могла бы помешать?
– Значит, тебе все равно, буду ли я жить или покончу с собой?
– Я этого не сказала. Нет, мне не все равно. Мне кажется, это было бы ужасно.
– Ты бы очень страдала?
– Очень.
– Ну а дальше?
Он смотрел на нее с надеждой и тревогой, как смотрим мы в минуту неизбежной опасности, жаждая увидеть хоть намек на спасение. «Не может этого быть, – думал он. – Человек, всего несколько недель тому назад переживший со мною все то, что мы пережили, не может в действительности так думать».
– Ну а дальше? – повторил он.
– Что дальше?
– Я говорю, что могу сегодня же покончить с собой – брошусь под поезд в Ретиро или в метро. Тебе это все равно?
– Я сказала, что мне не все равно, что я буду Ужасно страдать.
– Но будешь продолжать жить?
Не ответив, она выпила остаток кофе и посмотрела на дно чашки.
– Значит, все, что мы вместе пережили в эти месяцы, все это как мусор, который надо выбросить на улицу!
– Никто тебе этого не говорил! – почти выкрикнула она.
Смущенный и страдающий, Мартин молчал.
– Я тебя не понимаю, Алехандра, – сказал он наконец. – По правде, я никогда тебя не понимал. То, что ты мне теперь говоришь, то, что ты делаешь, меняет все прошлое.
Он попытался сосредоточиться, подумать. Алехандра сидела мрачная, будто не слушая его, и, уставившись в одну точку, смотрела на улицу.
– Ну а дальше? – не унимался Мартин.
– А дальше ничего, – сухо ответила она. – Больше мы встречаться не будем. Это самое честное.
– Для меня невыносима мысль, что я больше не увижу тебя, Алехандра. Я хочу с тобой встречаться, пусть так, как ты пожелаешь…
Алехандра не отвечала, из глаз у нее потекли слезы, однако на лице было все то же жесткое и как бы отсутствующее выражение.
– Так как же, Алехандра?
– Нет, Мартин. Я ненавижу половинчатые решения. Либо будут повторяться сцены вроде этой, от которых ты так страдаешь, либо будут встречи как та, в понедельник. А я не хочу – ты понял? Не хочу больше спать с тобой. Ни за что на свете.
– Но почему? – воскликнул Мартин, беря ее за руку, чувствуя с волнением, что между ними все же остается нечто очень важное, очень-очень важное, несмотря ни на что.
– Потому! – с ненавистью во взгляде крикнула она, вырывая руку из его ладоней.
– Не понимаю тебя… – пробормотал Мартин. – Я никогда тебя не понимал…
– Из-за этого не беспокойся. Я и сама себя не понимаю. Не знаю, зачем я все это делаю. Не знаю, почему заставляю тебя страдать. – И, закрыв лицо ладонями, она воскликнула: – Какой ужас!
Не отнимая ладони от лица, Алехандра истерически зарыдала, повторяя со всхлипами: «Какой ужас! Какой ужас!»
За все время знакомства Мартин очень редко видел ее плачущей, и это всегда волновало его. Даже пугало. Словно проливал слезы смертельно раненный дракон. Но слезы эти (такими представлял он себе слезы дракона) были страшными, они говорили не о слабости, не о жажде любви, нет, то были горькие капли жгучей ненависти, капли кипящие и убивающие.
И все же Мартин решился взять ее руки, нежно, но твердо попытался оторвать их от ее лица.
– О, Алехандра, как ты мучаешься!
– И ты еще жалеешь меня! – пробормотала она сквозь зубы таким тоном, что нельзя было понять, звучит в нем ярость, презрение, ирония или скорбь или все эти чувства вместе.
– Конечно, Алехандра, конечно, жалею. Разве я не вижу, что ты безумно страдаешь? И я не хочу, чтобы ты страдала. Клянусь, это никогда не повторится.
Она постепенно успокаивалась. Наконец вытерла платочком слезы.
– Нет, Мартин, – сказала она. – Лучше нам больше не встречаться. Потому что рано или поздно придется расстаться, и тогда это будет еще тяжелее. Я не могу справиться с тем ужасом, который у меня в душе.
Она снова прикрыла лицо руками, и Мартин снова попытался их отвести.
– Не надо, Алехандра, не будем мучить друг друга. Вот увидишь. Во всем виноват я, потому что настоял на встрече. Потому что пришел к тебе. – И, пытаясь пошутить, прибавил: – Как если бы кто-то отправился искать доктора Джекила, а встретил мистера Хайда [95]. Ночью. В маске. С когтями Фредерика Марча [96]. Правда, Алехандра? Слушай, мы будем встречаться только тогда, когда ты пожелаешь, когда ты меня позовешь. Когда ты будешь себя хорошо чувствовать.
Алехандра не отвечала.
Медленно тянулись минуты, Мартин терзался, что время уходит бессмысленно, – он знал, что она уже опаздывает, что ей надо уходить, что она сейчас уйдет и оставит его в полной безнадежности. А потом настанут черные дни, дни вдали от нее и без нее.
И случилось то, чего он ждал, – она посмотрела на наручные часы и сказала:
– Мне надо идти.
– Не будем так расставаться, Алехандра. Это ужасно. Сперва решим, что будем делать дальше.
– Не знаю, Мартин, не знаю.
– Ну, хотя бы договоримся встретиться в другой раз, без спешки. Не будем ничего решать в таком состоянии.
Когда они вышли, Мартин подумал, как мало, как чудовищно мало времени понадобится, чтобы пройти эти два квартала. Шли медленно, но все равно вскоре осталось пятьдесят шагов, потом двадцать, десять, потом ничего. И тогда Мартин в отчаянии взял ее за запястье и, сжимая его, стал снова умолять, чтобы они встретились еще хоть раз.
Алехандра взглянула на него, ее взгляд, казалось, был устремлен откуда-то издалека, из каких-то печальных, чуждых пределов.
– Обещай же, Алехандра! – молил он со слезами на глазах.
Алехандра посмотрела на Мартина долгим, жестким взглядом.
– Хорошо, пусть так. Завтра в шесть вечера, в кафе «Адам».
ХХ
Мучительно долго тянулись часы – словно взбираешься на гору, последние уступы которой почти неодолимы. Мартин был в смятении – к нервному возбуждению перед предстоящей встречей примешивалось предчувствие, что свидание это будет просто еще одним свиданием, возможно последним.
Задолго до шести он уже был в кафе «Адам» и не сводил глаз с двери.
Алехандра пришла после половины седьмого.
От вчерашней агрессивной Алехандры не осталось и следа, зато на лице ее было отсутствующее выражение, которое приводило Мартина в отчаяние.
Зачем же тогда она пришла?
Ему пришлось два или три раза повторить свой вопрос. Она заказала джин и сразу посмотрела на свои треклятые часы.
– Ну что? – с иронической грустью спросил Мартин. – Тебе уже пора уходить?
