Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез
– Это маленькая деревня, на маленьком острове. Ева была чужой.
– О чем ты говоришь?
– Полицейский, который перерезал веревку, был свояком Лакиса. Врач, который составил заключение о смерти, – двоюродный брат Марии. Следователь – дядя одной из женщин.
Майк смотрел на дерево, на сад и белых голубей, сидевших на ограде. Все казалось иным, переменившимся, несущим на себе несмываемое пятно. Он глубоко вздохнул, одновременно удивленно и неверяще.
– Это, – сказал Манусос, – тайный позор нашей деревни. Позор, лежащий на всех женщинах, кто сделал такое. На всех мужчинах. На мне, кто прятался в кустах и допустил, чтобы такое случилось.
– Манусос, почему ты решил рассказать мне об этом?
– Потому что этот позор по-прежнему лежит на этом доме. И он встал между тобой и твоей женой.
– Ты имеешь в виду, что в этом месте живет призрак Евы?
– Не только призрак Евы. Не только мертвые оставляют духов после себя. Здесь – призрак всех нас. Тех из нас, кто совершил это, и тех, кто не смог это предотвратить.
Они сидели молча, и Майк пытался переварить услышанное.
– Помнишь змеиную поляну? – спросил Манусос. – Как та поляна притягивает змей, так и это место притягивает духов.
– Но я никогда не думал, что это место настолько плохое!
– Разве змеи плохие? Нет. Они такие, какие есть. И мое мнение такое, что это место было таким еще до того, как появилась Ева. Для нее оно было опасным. Оно опасно для тебя и Ким. Понял, откуда твое несчастье?
– Какое несчастье?
– Где сейчас Ким?
– Это моя вина. Я сделал кое-что, отчего она по справедливости возненавидела меня.
– Но это случилось потому, что это место навлекло на тебя несчастье. Я понял это, когда увидел, как к вам приехали друзья.
Они вновь замолчали. Майк все пытался осмыслить откровение Манусоса. Половина женщин деревни были убийцами. Теперь он всегда будет заглядывать им в глаза, чтобы увидеть, что таится там.
– Я могу помочь тебе, – неожиданно сказал Манусос.
– Что?
– Я могу помочь тебе найти тропинку обратно к Ким.
– Как?
– Сначала тебе придется пойти со мной, в горы. Там мы должны провести вместе несколько дней.
– И как это поможет мне?
– Что я должен тебе сказать? – с усталым и раздраженным видом ответил Манусос. – Что я должен сказать? Вот, я протягиваю тебе руку. Бери ее. Но не проси все объяснять.
Майк секунду подумал. Три или четыре дня в горах с сумасшедшим пастухом, который не пьет, провонял овечьим навозом, и все неведомо ради чего?
– Я пас.
– Пас? Что такое пас?
– Я имею в виду, что не хочу идти в горы.
Даже сквозь въевшийся загар было видно, как Манусос побагровел. Он встал и схватил свою лиру, уже тщательно укутанную и спрятанную обратно в холщовую сумку. Не попрощавшись, он вышел через сад на берег, размашисто и быстро зашагал по тропе и вскоре исчез из глаз.
Майк смотрел ему вслед, и в голове у него мелькнуло: а не отказался ли он сейчас от чего-то, очень важного для себя?
34
Позднее в тот же день появилась Ким. Майк лежал в патио на скамейке, забывшись беспокойным сном или, скорей, находясь в некоем промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Ее тень легла ему на лицо. Когда он открыл глаза, она сидела, откинувшись на спинку стула и глядя на него.
– Привет, – мягко сказала она.
Он так резко сел на скамье, что голова у него закружилась.
– Привет.
Она прекрасно выглядела. На ней были выстиранные джинсы и белая блузка. Темные кожаные сандалии выгодно оттеняли густой загар, покрывавший ее ноги. На левой лодыжке, обратил внимание Майк, была повязана кожаная ленточка, на запястье красовалась золотая цепочка. Прежде Ким не увлекалась золотыми украшениями.
– Выпить хочешь?
– Нет. Я ненадолго.
– Ненадолго? То есть ты сейчас опять уходишь?
– Я подумала, ты, может, захочешь, чтобы я ушла.
– С каких это пор ты снова стала считаться с моими желаниями? Оставайся… Иди… Поступай как знаешь.
Она провела рукой по своим золотисто-каштановым волнистым волосам, и тонкая золотая цепочка браслета тускло блеснула на ее запястье. Цепочка эта словно была прикована к его сердцу, так больно рвануло при этом в груди.
– Только я не знал, – продолжал Майк, – что ты в одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт.
– «В одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт»? – повторила она за ним. – Что за язык? Ты говоришь как законник.
– Неужели? Выражусь иначе: мы в своего рода разводе, не так ли?
– Разве?
– Так мне представляется. Что мы в разводе, но податься нам некуда, вот мы и живем в этом доме, как пара скорпионов в банке.
– Пожалуй, мне лучше уйти. Ты проснулся в плохом настроении.
«Пожалуйста, не уходи! – вопила душа. – Пожалуйста!» Но он не мог заставить себя сказать это вслух. Не мог позволить себе проявить слабость. Важней было по пытаться найти способ как-то задеть ее.
– Просто я встречаюсь кое с кем попозже.
– Кое с кем?
– С приятельницей. Туристкой.
Он испытующе взглянул на нее, надеясь уловить промельк ревности. Он чувствовал, она знает, что это ложь.
– Замечательно, Майк! Меня беспокоит, что ты пьешь каждый день. Чье-то общество будет тебе полезно!
В ее голосе чувствовалось не столько благожелательное одобрение того, что он обзавелся подружкой, сколько отвратительная жалость к нему.
– Откуда у тебя золотая цепочка?
Ким вяло взглянула на свое запястье:
– Это Кати мне купила.
– Ким, тебе нет необходимости лгать мне.
– Что?
– Незачем говорить мне заведомую ложь. Я не собираюсь топиться в море из-за того, что какой-то желторотый юнец купил тебе золотую цепочку.
– Просто не верится, что ты говоришь такое.
– Ким, мне нет никакого дела до того, что тебе нравится носить его поганый браслет!
– Я ничего не брала с Кати за то, что иногда подменяла ее в лавке; вот она и купила мне это в подарок.
– Хорошо, пусть будет так.
– Думаю, мне лучше уйти. Ты в плохом настроении.
«Пожалуйста, останься! Мне так невыносимо тяжело, когда ты уходишь!» – взмолился Майк про себя, а вслух сказал:
– Может, и лучше. Мы больше не способны понимать друг друга. Нам приходится все время лгать, лишь бы не касаться главного. Значит, прошлую ночь ты провела у Кати?
– Да, я действительно ночевала у нее.
– Вот как! У Кати?
– Майк, я пришла, чтобы…
– Кое-какие вещи невозможно исправить, согласна? Постоянная ложь отдаляет людей друг от друга, согласна? Я тут думал над нашим браком. Он был построен на лжи, не так ли? Никогда мы не были искренни друг с другом. Я не виню в этом одну тебя. Мы свили наше гнездышко из обмана. Обмана и фальши. Возможно, наш единственный шанс быть честными – это расстаться. Возможно, этот шанс представляется нам сейчас.
Она онемела, сидела, крепко стиснув губы и сдерживая – он это видел – готовые хлынуть слезы. Не отпускай ее, паниковал в нем звенящий голосок, не отпускай! Но он торжествовал, что причинил такую боль той, которая была источником его собственных страданий.
– Возможно, нам нужно было приехать сюда, чтобы это выяснилось, как считаешь? Чтобы правда вышла на поверхность? А, Ким?
– Майк, я пришла сказать, что готова перестать играть в молчанку, снова начать разговаривать.
– Вот как! Теперь ты готова! Теперь ты готова разговаривать со мной. После того как отомстила мне, да? Знаешь, как тебя прозвали в деревне? Кали орекси. Bon appétit. Приятного аппетита! Потому что все официанты в деревне знают тебя. Но теперь в тебе появилось кое-что неаппетитное.
Ким была в растерянности.
– Майк, я и не думала мстить…
Но уже Майк не мог остановиться:
– А что же ты думала? Унизить меня? Это у тебя получилось, Ким. Получилось как нельзя лучше. Ты этого добилась. Теперь возвращайся к своему официанту. Желаю счастья!
Он повернулся к ней спиной и налил себе стакан узо.
После минутной паузы она встала и, ничего не видя перед собой, пошла по тропинке к воротам.
Верни ее! Быстрей верни ее! Ради бога, нельзя допустить, чтобы она ушла!
Когда она скрылась из виду, Майк ушел в дом и бросился на кровать. Грудь теснило так, что он едва мог дышать. Слезы всегда давались ему с муками, и когда они наконец прорывались, то лились горячим гейзером. Он содрогался в пароксизме ярости и отвращения к себе. Ненавидел Ким как никогда. Винил ее в том, что она не поняла его истинных чувств, его желания обнять ее, признаться ей во всем, простить и получить прощение. Проклинал сквозь слезы за неспособность увидеть, что он не хотел ранить ее, что каждый удар его ножа был направлен в собственное сердце. Кто, как не она, должен был понять его? Кто, как не она, обязан различать между тем, что он по-настоящему чувствует, и тем, что говорит его ярость? Разве не за тем она вышла за него? Чтобы знать его лучше, чем он знает себя?
