Вера Кобец - Прощание
Он вошел, только когда никакие звуки уже не сопровождали звук льющейся из-под крана воды. Весьма импозантный в длинном махровом халате. В меру, пристойно озабоченный. «Это наверняка шоколадный десерт, — сказал он, — я ведь предупреждал тебя, в него явно была намешана всякая дрянь». Он стоял у меня за спиной. Корректный, воспитанный, неуязвимый. Хотелось взвыть, кинуться на него с кулаками. Но мы же все вежливые, а это было бы так невежливо.
Как ни мсти, отомстишь только самой себе. В ту ночь он был у меня как жук на булавке, извивался, стонал: «Ги, Ги…» А я была словно фурия: била, щипала, царапала. Уничтожала-а! Сколько во мне было ненависти! И я ее всю вбивала, вбивала, вбивала. Потом, как ни странно, заснула. Мгновенно, как вырубилась. А когда открыла глаза, было уже такое la-la веселое утро и стоял поднос с завтраком: кофе, мед, масло, croissants. А Жан-Поль, выбритый и пахнущий лосьоном, сидел на краю кровати в том самом вчерашнем халате и ждал, пока я проснусь. Прелестная до тошноты картинка. Но, к счастью, у меня все чувства притупились. Хотелось только одного: собрать свой чемодан и ехать прямо на вокзал. Но оказалось, что сделать это непросто. Жан-Поль, всегда такой пунктуальный, принялся уговаривать меня остаться еще на сутки. «Зачем?» — спросила я. «Ну хотя бы затем, чтобы иметь еще одну такую ночь». В голосе у него уже слышалось раздражение, действительно, как же так, почему я не проявляю восторга, но сомнения в том, что такая же ночь может быть в ноль минут устроена по заказу, не было даже и тени. Раз была, значит, может быть снова, французы очень рациональны. «А что же тебе так понравилось этой ночью?» — я задала этот вопрос через силу, понимала, что он сейчас скажет что-то, от чего мне всегда будет больно, и все же спросила. Он нагнулся и попытался меня обнять: «Это был восхитительный секс». — «Не дотрагивайся!» — я отшатнулась от него, как от лягушки, и поднос с завтраком опрокинулся. Кофе, мед, масло… И всё. Больше не было ни звонка, ни даже открытки на Рождество. Конечно же, я ушла от него сама, но если б не Мартин, не знаю, как бы я тогда выжила.
Кажется, я сегодня выплачусь на год вперед. Знаете, так внимательно меня еще никогда не слушали. Хотя нет, Мартин слушал. Мы познакомились с ним на концерте. Публика очень консервативна, и когда исполняют Веберна или Булёза, народу в зале — кот наплакал. Но Мануэль развил мой вкус, во время нашей «заочной встречи» я продвинулась еще дальше, а Мартин просто любил современную музыку и прекрасно в ней разбирался. В профиль он показался мне юношей вертеровского типа, хотя волосы — с проседью, лоб — в глубоких морщинах. Пятьдесят или даже за пятьдесят. И все-таки было что-то такое во взгляде и — словно облачко, легкое романтическое облачко… Вы сейчас думаете: сентиментальная немка, да еще выпила липшего. Но это не так: я могу много пить и никогда не пьянею. А что касается немки, то это я помню крепко, так что сентиментальность всегда контролирую, а сейчас и вообще не сентиментальна и на историю с Мартином смотрю трезво, может быть, даже чересчур трезво. Выпьем еще по бокальчику?
С Мартином я всегда чувствовала себя легко. Все было с ним совсем иначе, чем с Жан-Полем. Тот был гурманом. Еда и вино — главные темы бесед. Они мне, пожалуй, и нравились: со специалистом высокого класса всегда интересно. Поговорить об устрицах и сыре «бри» — ну что ж, прекрасно. Но вообще-то я клевещу на Жан-Поля. Конечно, мы разговаривали о многом, он ведь был настоящий интеллектуал. И все-таки о чем бы мы ни говорили, это был кулинарный диалог мы препарировали тему, как можно препарировать овощи или мясо. А когда Мартин рассказывал о свиных отбивных, которые его бабушка всегда жарила по воскресеньям, — это был разговор о детстве, о Шварцвальде, о смешных стариках, живших в их городке. И вспоминалось собственное детство, а самое главное, вспоминалось только хорошее и смешное. Мартин умел поднять настроение. И все-таки спать с ним я начала не потому, что нам было хорошо вместе, и не потому, что мне не хватало той сексуальной жизни, что мог дать Жан-Поль, а потому, что он был немного горбат и чудовищно, безобразно хром. Смесь Вертера с Квазимодо — как вам такой кентавр?
Кажется, наконец-то мне удалось вас удивить. Но чем, собственно? Разве эмансипированная женщина не может иметь романа с калекой? Шучу (впрочем, не очень удачно). А если серьезно, то легла с ним в постель я не чтобы попробовать, каково это — обнимать горбуна, а чтобы получить секретное оружие против Жан-Поля. Я знала, как его унизит, что ему изменяли с хромоногим горбуном, и когда было особенно горько и тяжело, утешалась, рисуя себе в подробностях, как выдам ему напоследок этот подарочек, полюбуюсь на его отвалившуюся челюсть и уйду, посмеиваясь. Но куда уйду — к Мартину? Нет, конечно, — в работу. Я ведь считала тогда, что еще иду вверх. У меня было много оригинальных идей. Казалось, что, освободившись от Жан-Поля, я все их реализую. «Ты такая здоровая!» — кричал Рольф, но я и тогда не была уже так здорова, и, в отличие от него, не имела никакой помощи. Никто не трясся над моими нервами, но я верила, что сама справлюсь. Жан-Поль хотел, чтобы я была всегда в форме. Как-то сказал: «Держи себя в узде, Ги. Немки часто бывают квашнями и распустехами». То, что я немка, он не забывал. Временами брезгливо кривился: «Ну, это уже что-то вагнеровское!» Да, немцы большое зло. В немцев чуть что тычут пальцами. Немцы поднапряглись и все вместе родили Гитлера. Родили австрийцы, но об этом все как-то помалкивают. Да, был фашизм, да, здесь есть наша вина, и мы каемся, полвека каемся, все, даже те, кому в сорок пятом было два месяца. Мы каемся, а австрийцы что, лучше? А голландцы, которые отдавали своих евреев? Теперь вот королева Беатрикс покаялась, и все очень довольны. Простите, не знаю, с чего это я завела о политике. Ведь мы говорили о Мартине. Я расскажу вам о нем сейчас, как еще никому не рассказывала. Да и с кем откровенничать? Моя подруга Лиззи умерла, с Минной и Клаусом я рассорилась. Все это шло постепенно. Я не рассказывала им о неприятностях у себя на работе. Но они сами разглядели или кто-то на хвосте донес. И сразу все изменилось. Тоже, можно сказать, повели себя по-немецки. Ни тени прежнего заискивания, никаких тебе сладких улыбочек. Я опять сделалась белой вороной, черной овцой, уродом в семье. Как-то на Рождестве Минна стала вдруг выяснять, почему я не выхожу замуж. Очень хотелось сказать: потому что гляжу на вас с Клаусом, но я сдержалась, перевела разговор на другое. Потом за обедом — были еще брат Клауса с женой — поехало: феминизм, турки, наркотики. Мне надоело, я что-то ответила, и тут Клаус изрек: «Конечно, в этих проблемах ты разбираешься лучше нас, Ги». Правильно было ответить, что в наркотиках лучше всех разбирается их обожаемый сынок, но у меня уже совсем слетели тормоза Это ужасно смешно. Выпьем, и я вам расскажу все в подробностях.
Когда у нас в Центре сменилось начальство и появился тот самый шеф, что загнал меня в гнусный Отдел статистической обработки, начались, кроме всего прочего, бесконечные методические заседания. Лажа это, конечно, полная, и все понимали, что лажа, но пикнуть боялись, а значит, вставали и с умным видом несли ахинею. А остальные слушали. С внимательно-заинтересованными лицами. Какие актеры, думала я, какие замечательные актеры, и где это они так натренировались! У меня внутри просто булькало все от злости. «Как показали проведенные в третьем квартале исследования… тенденции развития… математический обсчет данных… условный индекс…» Они сами не понимали, что говорят, и каждый раз, когда мне задавали вопрос или же «приглашали присоединиться к обсуждению», единственное, что хотелось сказать: «Слушайте, а идите вы в задницу!» Но я понимала, что так нельзя. Ведь каждый решил бы, что это намек на его «обстоятельства». Голубые обиделись бы как голубые, турки как турки, гэдээровцы как гэдээровцы, ну и так далее. А зачем обижать людей, если они и так закомплексованы? И вот тут на семейном обеде у Минны и Клауса я осмотрелась и вдруг поняла: да! можно! «Слушайте, а идите вы в задницу!» Слова грохнули будто выстрел, и прежде, чем они Опомнились, я уже вышла из-за стола и сразу же уехала. Отличная была минута, но где теперь проводить «теплый семейный праздник Рождество»?
Я тогда словно мосты за собой сожгла. Долго еще никого не хотела видеть. Вечерами сидела у телевизора или решала какие-нибудь кроссворды. Было понятно, что я одна, и одна уже на всю жизнь. Коллега посоветовала мне сходить к врачу, но я и к врачу идти не хотела. Мартин звонил мне, я объясняла, что занята. Зачем мне был Мартин? Но он проявлял большую настойчивость. Рассказал, что работает над статьей «Символика растений» и ему нужна помощь. Для изучения растений в полевых условиях стал возить меня в разные живописные места. Несмотря на свою хромоту, он ходил хорошо, и часто я уставала первая. Тогда он расстилал плащ. Мы садились, слушали, как жужжат насекомые. Однажды вспомнилось, как в детстве я часто ходила в гости к сторожу яблоневого сада. Он был одноногий, сидел у себя в хибарке и замечательно вырезал ножом кукол. Минна его боялась, и я ходила к нему одна, а он угощал меня постным сахаром и говорил: «Какая радость, Дик! Наша красавица пришла». Дик — это был его пес. Большой и очень мохнатый. Когда к нам вернулся отец, мать запретила мне ходить к этому одноногому, и я даже не спрашивала почему, а потом вскоре и сторожа, и его сад, и Дика забыла. Но сидя, прислонясь к толстому стволу, и слушая, как Мартин подпевает полевым птицам, вдруг вспомнила, как мне там было хорошо, и спросила у Мартина: «А кукол из дерева ты вырезать не умеешь?» — «Нет. Почему ты спросила?» — «Да просто так!» Я посмотрела на часы, и мы пошли в Швалленберг, где оставалась машина и куда мы собирались вернуться обедать. А потом прошло две-три недели, и он позвонил мне и сказал: «Ги, у меня для тебя подарок. Я рядом. Можно зайти?» Голос звучал как-то странно. Я немного встревожилась и сказала: «Извини, Мартин, но мне не до гостей». — «Я всего на минуту».
