Кэтрин Вебб - Наследство
— Ничего страшного. Все равно все предпочитают грудку, — утешает мама Бет, которая нервно разгоняет рукой струйки дыма, поднимающиеся от духовки.
Пройдет не один час, пока индейка пропечется, так что Бет, сославшись на легкую головную боль, отправляется к себе полежать. Уходя, она обжигает нас сердитым взглядом. Понимает, что мы будем говорить о ней. Я не знаю, правда ли сестра спит в такие моменты или просто лежит, рассматривая трещины на потолке, наблюдая за пауками, плетущими по углам свои сети. Надеюсь, что все-таки она спит.
Мы с мамой садимся на кухонные скамейки и беремся за руки. Разговор затих, ни одна из нас не решается заговорить о Бет. Я нарушаю молчание:
— Кроме фотографий я нашла в одном из ящиков Мередит целую кипу газетных вырезок… Про Генри, — добавляю я, хотя это лишнее.
Мама вздыхает и отнимает свои руки.
— Бедный Генри, — произносит она и, проводя пальцами по лбу, зачесывает назад несуществующий волосок.
— Да, я знаю. Я много думаю о нем. О том, что произошло…
— Что ты хочешь сказать? О чем ты? — резко обрывает меня мама.
Я смотрю на нее, подняв глаза:
— Только о том, что он пропал. О его исчезновении.
— А…
— Что, по-твоему, с ним случилось?
— Не знаю! Откуда мне знать. Одно время я думала, что… что, может быть, вы, девочки, знаете больше, чем решаетесь рассказать.
— Ты думала, что мы имеем к этому какое-то отношение?
— Господи, да нет, конечно же нет! Я думала, что вы, возможно, кого-то выгораживаете.
— Ты о Динни, — неожиданно догадываюсь я.
— Ну, хорошо, если хочешь, да, о Динни. Он был вспыльчив, ваш юный герой. Но, Эрика, Генри исчез! Его похитили, я в этом уверена. Кто-то увел его или унес, и на этом все кончилось. Если бы с ним что-то случилось здесь, в поместье, что бы это ни было, полиция нашла бы какие-то улики. Его похитили, вот и все, — заканчивает она уже спокойнее. — Это было ужасно, просто ужасно, но винить некого, кроме похитителя. В мире бывают преступники, опасные люди, и Генри не повезло, он встретился с одним из них.
— Да, наверное.
Все это кажется мне неубедительным. Это не похоже на правду. Эдди у пруда, бросает камень, потом я чувствую холод и боль в коленях.
— Давай не будем говорить об этом сегодня, хорошо?
— Ну, хорошо.
— Как дела у Бет?
— Не блестяще. Хотя сейчас получше. Пару дней назад мы ходили на вечеринку в лагерь, и она немного поболтала с Динни. Мне показалось, она как-то взбодрилась. А сейчас, когда вы с папой тоже здесь…
— Вы ходили на вечеринку к Динни? — недоверчиво переспрашивает мама.
— Да. А что такого?
— Не знаю… — Она мнется. — Просто как-то странно после стольких лет… возобновить общение, снова водить с ним компанию…
— Мы не водим с ним компанию. Но мы теперь соседи. Надолго, между прочим. Он… у него все нормально. Он мало изменился, и я тоже, так что… — На миг я впадаю в панику, боюсь, что покраснею.
— Он был так влюблен в Бет, ты же помнишь. В прошлом, когда им было по двенадцать, — говорит мама и улыбается своим воспоминаниям. — Говорят, первая любовь не забывается.
Я залпом допиваю шампанское, тянусь за бутылкой. Щекам все еще жарко, нос щиплет, я вот-вот расплачусь.
— Что-то заболтались мы с тобой. А картошка ведь сама собой не почистится, — говорю я шутливым тоном, протягивая маме один из двух ножей.
— Бет долго будет отдыхать?
— Может, еще часок. Как раз столько, чтобы увильнуть от чистки картошки, это уж точно.
Я щурю глаза, вглядываюсь в сгущающуюся темноту. Еще нет и пяти часов, но я нетвердо стою на ногах. Они у меня разъезжаются, цепляются за невидимые ветки и корни. Я отправилась на поиски Эдди. Подхожу к лагерю, но там все тихо. Останавливаюсь, соображая, кто в каком фургоне живет. К тому же все они стоят так близко один к другому, словно объединились против всего мира, что я не решаюсь подойти ближе, постучать и спросить о Гарри. Захожу было в лес, но там уже совсем стемнело. Надо было прихватить фонарь. Ночь опускается быстро, свет гаснет, как будто устал.
— Эдди! — зову я, но голос звучит тихо.
Я представляю себе бригады поисковиков, которые прочесывали этот лес двадцать три года назад. Прошло уже пять дней, но они продолжали работать. Лица у всех были сосредоточенные, собаки рвались с поводков, рации пощелкивали и свистели.
Генри! — их крики были громче и далеко разносились, но звучали неестественно, будто все уже понимали, что выкликают его имя впустую, что крик достигает только их же собственных ушей. Погода в те выходные была скверная, конец августа, как-никак. Ураган «Чарли», зацепивший хвостом Англию, обрушил на страну дожди и ветер.
— Эд! — снова кричу я изо всех сил. Когда я перестаю топать своими ножищами, воцаряется просто изумительная тишина.
Выхожу из леса позади Росного пруда. На горизонте неясно высится курган. Я огибаю поле по краю, вдоль изгороди, снова поворачиваю к дому. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я различаю стоящие у воды фигуры. Две большие, одна маленькая. Я хватаю воздух ртом, по спине ползет ледяной холод. Только сейчас понимаю, как мне было страшно. Гарри, Эдди, Динни. Каждый из них мог бы стать героем рассказа о приключениях мальчишек. И вот они, все вместе, у Росного пруда. Бросают камушки в темную воду в праздник Рождества.
— Кто здесь? — окликает Эдди, когда они замечают меня. Голос тонкий, совсем детский.
— Это я, балда, — отвечаю я, подтрунивая не столько над Эдди, сколько над своим страхом.
— Ой, привет, Рик.
Гарри странно ухает — это, кажется, первый настоящий звук, который я от него слышу. Он подбегает ко мне в несколько больших нескладных прыжков. Затаив дыхание, я слежу за ним, боюсь, что он поскользнется, но Гарри не падает. Он вручает мне камешек, плоский, почти треугольной формы. Я представляю, как он улыбается.
— Он хочет, чтобы ты тоже попробовала бросить, — объясняет Динни.
Я осторожно подхожу к ним. Потом несколько раз переворачиваю в ладони камень. Он теплый и гладкий.
— Я пришла за Эдди. Ему давно пора домой — уже совсем стемнело, — бурчу я, обращаясь к Динни. Я раздражена и все еще сержусь. Вода — просто густая тьма почти у нас под ногами.
— Просто дай глазам привыкнуть, вот и все, — подбадривает меня Динни.
Они втроем продолжают швырять камни в плоскую черную воду, считают белые всплески в сумерках.
— Хватит, нам все равно пора. Мои родители приехали…
— Да? Передай им от меня привет.
— Обязательно передам. — Я встаю рядом с Динни, так близко, что наши рукава соприкасаются. Возможно, я слишком напираю, но мне плевать. Мне просто нужно что-то, чтобы ухватиться, уцепиться и устоять на ногах. Я слышу дыхание Динни, слышу даже, как на него отзывается эхо со стороны пруда.
— Ты что, не бросишь даже один камень? — Динни кажется странным мое упрямство, в голосе звучит удивление.
— Я и воду-то почти не вижу.
— Ну и что? Ты знаешь, она там. — Он искоса глядит на меня. Вижу только силуэт, и мне хочется дотронуться до его лица, чтобы проверить, улыбается ли он.
— Ну, ладно. Поехали. — Я сползаю к краю, нахожу опору под ногами. Согнувшись, я замахиваюсь и, пустив вперед камень, какое-то время двигаюсь за ним вперед, к поверхности, к обсидиановой воде. Раз, два, три… Я считаю всплески, но сбиваюсь, голова кружится, ноги скользят к воде, и, пошатнувшись, я судорожно хватаю воздух ртом. Ну и место! Я отправила бедный, ни в чем не повинный камень в такую темень!
— Три! Фигня! У Гарри только что получилось семь! — кричит мне Эдди.
Я ощущаю руки Динни, он уверенно поддерживает меня под локти, поднимает и ставит на ноги. Меня охватывает запоздалая паника.
— Ночь сегодня не для купания, — шепчет Динни.
Я мотаю головой, радуясь, что он не видит сейчас моего лица и моих слез.
— Все, Эдди, хорошего понемножку, мы уходим, — окликаю я Эдди. Мой голос срывается.
— Но мы же только…
— Эдди, без разговоров!
Мальчик с тяжким вздохом отдает Гарри остаток своих камней. Они весело погромыхивают, переходя из рук в руки. Я отхожу от берега, направляюсь в сторону дома.
— Эрика! — зовет Динни.
Я поворачиваюсь, и он замолкает, колеблется.
— С Рождеством! — говорит он наконец. Готова поклясться, он собирался сказать совсем не это, но мне не хватает храбрости спросить об этом сейчас.
— С Рождеством, Динни! — отвечаю я ему.
Потеря
1903–1904
Лето зрело, шло к середине, и вместе с ним созревало тело Сороки, увеличиваясь, казалось, с каждым днем, по мере того как в нем рос ребенок. Индианка двигалась с какой-то причудливой грацией, как всегда деловитая, но без прежней стремительности. Она аккуратно проносила перед собой живот, не задевая мебель, протискивалась в узкую дверь землянки, где они жили с Джо. Кэролайн наблюдала за ней, присматривалась и без конца задавала себе вопросы, мучилась подозрениями, по двадцать раз на дню переходя от отчаяния к надежде. Все объяснялось просто: она ревновала. Всякий раз, как Кэролайн натыкалась глазами на пухнущее, как на дрожжах, тело молодой индианки, ей становилось дурно, ноги слабели, изнутри поднималось что-то горькое и темное. Если что-то и могло выгнать ее из дома, заставить выбежать на улицу под летнее солнце, то это была ревность.
