Стив Тольц - Части целого
Тюрьма — тоска зеленая, но отсюда виден наш дом. Начальник ко мне неплохо относится, поскольку я числюсь у него знаменитостью. Третьего дня одолжил мне бинокль, и догадайся, что я узрел? Отец тоже таращится на меня в бинокль! С ума сойти!
А ты линяй ко всем чертям из нашего города и найди какое-нибудь применение своей жизни. Иди в политику. В этом сумасшедшем доме ты один с мозгами.
Любящий тебя Терри. P.S. Как-нибудь загляни, повидаемся».Я тотчас же начал собирать вещи. Откопал старый коричневый чемодан, побросал в него одежду и стал обводить глазами комнату в поисках чего-то памятного, но оставил это занятие, едва вспомнил: задача памятного активизировать память. Ну уж нет! У меня не было ни малейшего желания всюду таскать за собой собственные воспоминания. Слишком они были тяжелыми.
— Что ты делаешь? — спросила мать. Я пристыжен но повернулся, словно меня застали во время мастурбации.
— Уезжаю.
— Куда?
— Не знаю. Скорее всего в Париж. — Я сам удивился тому, что сказал. — Хочу разыскать Кэролайн Поттс и попросить ее выйти за меня замуж.
Мать ничего не сказала, только стояла и раскачивалась.
— Обед через полчаса.
— Хорошо.
Когда она ушла, мне показалось, что раскрытый рот чемодана скалится на меня с еще большей укоризной.
После прошедшего в молчании обеда я совершил свое последнее восхождение на холм попрощаться с Терри. Это был самый жаркий день за все лето — настолько жаркий, что на листьях можно было поджаривать бекон. И ветер был тоже жарким, и мне казалось, что я шествовал внутри фена для сушки волос. Когда я миновал ворота, сердце мне крепко стиснули мозолистые руки ностальгии, и я понял, что человек сожалеет и о хороших, и о плохих временах, потому что в итоге он сожалеет о времени вообще.
Охранник не стал меня пропускать:
— Никаких визитов. Терри в изоляторе.
— Почему?
— Драка.
— Как долго его будут там держать?
— Понятия не имею. Может, месяц.
— Месяц? В изоляторе? Разве это законно?
— Понятия не имею.
Господи, я не мог ждать целый месяц только для того, чтобы сказать «прощай»! И ужаснулся при мысли, что придется тормознуть и задержаться с отъездом.
— Можете ему передать, что приходил брат? Попрощаться.
— Его брага здесь нет.
— Я его брат.
— Ах вот как… Так что ему передать?
— Что я уехал. За границу.
— А теперь вернулся? И долго отсутствовал?
— Не знаю. Может быть, пару лет. Только когда увидишь его, скажи все в будущем времени. Хорошо?
— Почему?
— Так мы шутим.
— Ладно, — подмигнул мне охранник. — Передам Терри, что его брат уезжает на пару лет за границу.
Отлично! Я спустился по крутому безлесному склону, вволю насладившись открытым видом на наш город. Приятный город. Приятный маленький городок.
Шел бы ты к такой-то матери, городок!
Что б ты сгорел!
Я ходил по улицам и воображал, как отомщу, когда вернусь сюда успешным и богатым. Но быстро оставил эту мысль, ибо на самом деле желал лишь одного — всем без исключения нравиться. Богатство и успех — это вовсе не то, чем можно завоевать сердца.
Ломая голову над сей бессмыслицей, я ощутил странную вещь — услышал необычный звук, будто у меня в животе полоскал рот маленький человечек. Ощущение быстро превратилось в невыносимую боль. Я согнулся пополам, уткнув лоб в фонарный столб. В чем дело? Такое впечатление, что все железы моего тела начали выделять аккумуляторную кислоту.
Боль прекратилась так же внезапно, как началась. Я разогнулся и с легким сердцем пошел домой.
Но в спальне боль накатила еще сильнее. Я лег и закрыл глаза с мыслью, что двадцатиминутный сон поможет мне избавиться от неприятностей.
Но это было только начало.
Утром я все еще плохо себя чувствовал. Внезапно подступала тошнота с изнуряющими спазмами и рвотой, меня лихорадило. Сначала я решил, что заразился гриппом, но вскоре мы с мамой встревожились — такие симптомы бывали у меня в детстве и кончились темными объятиями страшной комы. Я снова был прикован к постели и, испугавшись, что краткий проблеск сознания досрочно затуманивается, каждый раз, когда после схваток в животе пачкал трусы, пачкал их еще и от страха. Иначе быть не могло. От болезни и страха я перестал себя контролировать. В постели я понял, что болезнь — естественное состояние нашего бытия. Мы постоянно больны, только не осознаем этого. А под здоровьем понимаем периоды, когда не чувствуем, как разрушается наш организм.
Теперь я хочу, чтобы ты знал: я не согласен с теорией, что все болезни зарождаются в мозгу. Когда мне говорят, что болезни проистекают от «дурных помыслов», мне приходит в голову самая мерзкая, жестокая, злая мысль из набора всех моих мерзких, жестоких, злых мыслей. Я думаю: вот бы посмотреть на тебя на похоронах собственной шестилетней дочери и спросить, каким образом она сумела нафантазировать себе лейкемию? Неблаговидные рассуждения, но меня слишком бесит эта теория. Старость ничего не значит для подобных теоретиков. Они считают, что вещество разрушается, потому что находится в угнетенном состоянии.
Проблема в том, что людей настолько пленяют собственные убеждения, что им кажется, что их откровения должны быть либо полными и всеобъемлющими, либо никакими. Они не могут согласиться с тем, что их истины, возможно, несут в себе лишь часть истины. Следовательно, не исключено, что некоторые болезни зарождаются в мозгу, и, поскольку отчаяние приводит человека в еще большее отчаяние, я готов был принять сверхъестественную причину своего ухудшающегося состояния.
Когда страдания приковывают человека к постели, самодиагностика дает некоторое облегчение — возникает иллюзия возвращения силы. Но если знать о хитросплетениях организма так же много, как о реактивных двигателях, приходится опираться на воображение. Сначала я начал обдумывать, не является ли причиной всего старый, добрый, тривиальный страх. Но за исключением беспокойства за мать и тревоги, что полиция может предъявить мне обвинения, я не очень-то и боялся. Признаться честно, когда за Терри захлопнулась дверь камеры, я вздохнул с огромным облегчением. Щелчок замка означал, что кончились дни моих волнений, и я радовался, что его изолировали.
Второй этап расследования привел меня в мир духовный. Ход моих мыслей был таков: я силился разорвать связь с матерью, и, если в этом крылась причина болезни, корни следовало искать либо в психологическом, либо в сверхъестественном. Болезнь могло вызвать подсознание. Возможно, таким образом организм сопротивлялся, не давая мне совершить предательство. Или если обратиться к сверхъестественному: связь между мной и матерью была настолько сильна, что я был обречен держать свое слово. Всосал с молоком проклятие польской матери, хотя сам об этом не подозревал.
Но как бы то ни было, я чувствовал себя по-настоящему больным. Вот тебе симптомы: рвота, понос, спазмы желудка, лихорадка, головокружение, одышка, туман в глазах, ломота в суставах, мышечные боли, изъязвление пальцев ног, клацанье зубами, белый налет на языке. Короче, было все, разве что не плакал кровавыми слезами, но я не сомневался, что это впереди. Я ослаб, не мог выйти в туалет. Рядом с кроватью стояли два белых горшка: в один меня рвало, в другой я отправлял все остальные нужды. Я лежал в оцепенении, видел сквозь дымку наполовину собранный чемодан, и перед моим затуманенным взором проходили болезненные воспоминания детства. Я вернулся именно на то место, с которого начал. И это было самое неприятное в моей болезни — сознавать, что круг завершен и все годы здоровья я без толку слонялся, а не взошел на Эверест.
В спальне появилась мать с кипой книг в руках и, как в прежнее время, приступила к чтению. Сама едва живая, при тусклом свете лампы зловеще начала с «Железной маски». Я легко вообразил подобное металлическое приспособление на собственной голове. Мать читала с утра до ночи и со временем стала ложиться спать рядом со мной в кровати Терри, так что мы почти не расставались.
Иногда она сбивалась на рассказы о своей жизни в Шанхае до того, как забеременела мной. Часто вспоминала о моем отце номер один, говорила о мгновениях их близости, когда он гладил ее по волосам и звал по имени так, словно произносил священное слово. Только в эти минуты ей нравилось ее имя. Мать сказала, что мой голос очень похож на его, и как-то вечером попросила, чтобы я тоже называл ее по имени. Мне стало очень неловко, хотя я еще не читал Фрейда, но я послушался, чтобы доставить ей радость. Затем она стала облегчать душу ужасными признаниями вроде такого:
— Я чувствовала, что выбрала неправильный поворот, но зашла по дороге так далеко, что не было сил повернуть обратно. Запомни, Мартин, никогда не поздно повернуть, если понимаешь, что заблудился. Не бойся этого, даже если обратная дорога займет десяток лет. Не колеблись, если путь покажется слишком долгим и темным. Не пугайся, если у тебя ничего не останется.
