Александр Проханов - Надпись
- Но как же можно, Тася? Они оба нуждались в тебе, звали. Ты не откликнулась на их зов о помощи. - Тетя Вера изумленно, с возмущением воздела брови, округлила глаза, став похожа на большую сердитую куропатку.
Тася сжала губы, насупилась и замкнулась, словно произнесенные резкие слова напугали ее.
- Я была слишком предана Богу, не могла отказать в служении, - сухо произнесла она. - К тому же я находилась сначала в Африке, а затем в Полинезии.
Все трое молчали. Коробейников чувствовал, как возникло между ними отчуждение.
- Тасенька, ты так долго к нам добиралась, - нежно и трепетно произнесла бабушка. - Таня, Вера, положите ее отдохнуть. Она очень, очень устала.
Этот сердечный, любящий голос умягчил их сердца. Все трое поднялись, отправились в соседнюю комнату. Там уложили Тасю на старую, фамильную, с гнутыми спинками кровать. Накрыли шалью. Тася улыбалась, устало закрывала глаза. Засыпала. И бог весть, что ей снилось на этой старой семейной кровати. Быть может, Тифлис, обрызганный ливнем сад, сладкий запах жасмина. На столе большая китайская ваза с драконом, где стоит букет свежих роз.
17
Коробейников расположился в своем кабинете, глядя в приоткрытую дверь, как в соседней комнате играют дети. На столе перед ним лежал лист бумаги, на котором был изображен самый первый, приблизительный план романа, в виде ветвящихся линий, по которым разрастался сюжет. Выведенная пером конструкция постоянно осложнялась, дополнялась ответвлениями, распространялась вширь и ввысь.
Неожиданно раздался телефонный звонок. Бодрый голос Рудольфа Саблина произнес:
- Мишель, дорогой мой, если бы вы знали, как я о вас соскучился… Некому слова сказать… Кстати, моя красивая сестра Елена сказала, что вы ей обещали подарить свою книгу. Если сочтете возможным, Мишель, сделайте ей дарственную надпись, а я передам. Кажется, она очарована вами. Да это и неудивительно… Так где же и когда мы встретимся?
Имя Елены Солим, прозвучавшее в телефонной мембране, ворвалось в дом, как ледяной сквознячок. Он вдруг остро ощутил ее телесное присутствие, запах ее духов, тепло ее загорелой кожи. Это было внезапным и опасным вторжением, испугавшим его. Он хотел побыстрей закупорить скважину, откуда бил опасный и злой родничок.
- Я выезжаю в город. Если хотите, Рудольф, мы можем встретиться через час у метро «Маяковская», - быстро, отключаясь от источника опасности, положил трубку. Словно заклеил пробоину, откуда внутрь подводной лодки била злая соленая струйка.
Они встретились под серыми колоннами Концертного зала имени Чайковского. Саблин приобнял Коробейникова, сжал его руку маленькой сильной ладонью. Его красивое, с ярко блистающими глазами лицо выражало жизнелюбие, радость встречи и ревнивое нетерпение, словно он хотел побыстрее вывести дорогого человека прочь из толпы, чтобы тот принадлежал только ему. Коробейников направлялся в дом на Малой Бронной, где проживали живописцы-«язычники» и собиралось литературное и художественное «подполье». Саблин был не помехой Коробейникову, тотчас согласился составить компанию.
- Мишель, как жестоко лишать меня вашего общества. Это просто бесчеловечно. Без вас я чахну, тупею, становлюсь мизантропом. В моей любви к вам есть что-то женское.
Эти экзальтированные комплименты Саблин произнес со смеющимися глазами и милой восторженностью, что придавало льстивым уверениям характер дружеской шутки. Коробейников улыбался, принимал комплименты, не тяготясь ими, соглашаясь с игровой манерой, в которой проходили их отношения с Саблиным.
- Если два таких человека узнают друг друга в толпе, они не разлучаются больше. Наша дружба, Мишель, задумана на небесах…
Коробейникова забавляла эта игра в аристократизм, в которой было нечто беззащитное и милое. Забавляло лукавство обольщения, которым наивно пользовался Саблин, боясь потерять их недавнюю и еще непрочную дружбу. Казалась забавной манера Саблина одеваться в особый, зауженный в талии пиджак, похожий на старинный камзол, носить рубашку с кружевами на груди, напоминавшими жабо, выставлять из нагрудного кармана угол платка, окаймленного нежными кружавчиками. Этими нехитрыми приемами Саблин старался выделиться из монолитной массы, тяготясь ее слепым и угрюмым однообразием, страшась, что она нахлынет на него и утянет обратно в свою неразличимую глубину.
- Я чувствую, как вы создали вокруг себя среду, в которой вам хорошо и которую вы, как коллекционер и эстет, собираете по крупицам. Хочу занять, пусть самое скромное, место в вашей коллекции. Может быть, в своей будущей книге вы посвятите мне малый абзац. Буду счастлив, если послужу прототипом для самого незначительного персонажа…
Коробейников удивился проницательности Саблина, угадавшего в нем пытливого наблюдателя, собирателя человеческих типов и жизненных ситуаций, дорожащего любой неординарностью, даже если она сомнительна с точки зрения этики, лишь бы обрести новый опыт, нырнуть в новую коллизию, подглядеть в мире еще одну сцену и краску, чтобы потом перенести их на лист бумаги.
И, как всегда во время общения с Саблиным, Коробейников испытал мгновенную тревогу. Зыбкость своей мнимой роли наблюдающего художника. Подозрение, что заблуждается относительно Саблина. Исследуя его, сам являлся объектом исследования. Эти благодушные комплиментарные шутки заключали в себе тревожащий смысл. Казалось, Саблин дразнил его гордыню, проверял такт, способность отличать искреннее проявление чувств от тончайшей игры и издевки. «Масонский кружок», где волею случая оказался Коробейников, странно и настойчиво напоминал о себе, то неожиданными откровениями Стремжинского, то внезапно подоспевшей помощью в деле архитектора Шмелева. И в этой случайности, открывшей ему доступ в «кружок», присутствовал Саблин, присутствовала его прелестная сестра, присутствовала неясная Коробейникову неслучайность.
- Вы обещали книжку для Елены. Она так настойчиво меня об этом просила, похоже, что она увлечена вами, Мишель. У нее щедрая душа, острый ум и неутоленное чувство жизни. Марк Солим, этот иудейский мудрец и политик, держит ее в доме, как держат красивую вазу. При гостях ставят в нее букет роз, а гости уходят - сливают в нее чайные опивки. Кстати, Елена была первой обнаженной женщиной, которую я лицезрел. В детстве мы лежали в одной ванне, и я помню сверкающую эмаль, блестящую прозрачную воду, и сестру, вытянувшую в мою сторону свои розовые ноги, ее смеющееся, в каплях, лицо. Давайте книгу, Мишель, чтобы я не забыл…
Передавая Саблину книгу, Коробейников уловил в словах Саблина тончайшее сладострастие. Нечто мучительное и больное, притаившееся в глубине души этого красивого, одаренного человека, играющего непрерывную увлекательную игру.
Саблин заметил тень, промелькнувшую на лице Коробейникова. Рассмеялся, держа в руке книгу:
- В училище к нам приходил балетмейстер из Большого театра, чуть ли не ученик Петипа. Давал курсантам уроки танца. Когда я бывал дома, я репетировал с Еленой мазурку. Подхватывал ее за талию, и мы кружились в нашей огромной солнечной комнате с видом на Тверской бульвар…
Саблин вдруг пробежал несколько шагов вперед. Ловко изогнулся, подпрыгнул, ударяя в воздухе ногой о ногу, в долгом повороте делая несколько танцевальных фигур. С поклоном поцеловал книгу, как если бы это была рука танцующей мазурку дамы. Прохожие оборачивались, а он счастливо смеялся, радуясь своей шалости, силе и ловкости своего ладного тела, приглашая Коробейникова вместе с ним потешиться над изумленными обывателями.
18
Старый доходный дом на Малой Бронной был похож на неряшливый огромный термитник, узкий, высокий, с грязными окнами и темными подворотнями, с гулкими подъездами, в которых пахло щами, канализацией, кошками.
Квартира, куда без звонка, в незапертую дверь, вошли Коробейников и Саблин, была подобна пещере, высоченная, озаренная багровым светом, полная угарного, витавшего у потолка дыма, под зыбкими слоями которого двигалась, терлась о мебель и стены, гудела, шелестела толпа. Пьяно и обморочно кружили по комнате странные персонажи в поношенной одежде, с немытыми волосами, испитыми голубоватыми лицами, на которых вспыхивали безумные глаза, растворялись в болезненном хохоте рты. Все это напоминало палату умалишенных, где каждый был сам по себе, развлекался как мог, впадал в забытье, разговаривал утробным голосом, закатывая голубые белки, сомнамбулически читал странные, бог весть кем сочиненные стихи. Стол был заставлен бутылками, блюдами с недоеденными салатами. И среди этих затуманенных и размытых предметов выделялся рабочий верстак, банки с краской, миски с размоченными и разжеванными газетами, и на верстаке - яркие, необыкновенно живые, устрашающе цветастые маски, слепленные из папье-маше и раскрашенные хозяином дома, художником-шизофреником Коком.
