Владислав Николаев - Своя ноша
— Твое счастье: знаю. Перед поездом заскочил на рынок, чтобы луку взять с собой. Гляжу, девка у ворот сушеными карасиками торгует. К дарам природы я неравнодушен, поэтому сразу же полюбопытствовал насчет цены. Двадцать копеек за штуку! А карасик с палец величиною. Десяти граммов в нем нету.
— Так, так! Сколько, интересно, могут дать за вяленую рыбину граммов в триста?
— Что ж это за рыбина такая?
— Положим, сиг или хариус.
— Тройку-то, поди, дадут.
— Да ну?!
— Впрочем, бог его знает. Не торговал.
— А вот собираюсь съездить с рыбкой в Свердловск. Не подскажешь ли, где там можно остановиться?
— Валяй к моему брату. Квартира двухкомнатная, в центре города. Как-никак — кандидат наук, доцент. Он да жена — не стеснишь.
— Коммунальная квартира не подходит. Надо частный домик со двором, чтобы машину можно было загнать. На грузовике планирую поход. Дожидаюсь, когда морозом дороги схватит. Так вот, нет ли у тебя таких родственников, чтобы с домом и двором?
— Таких нет.
— Тогда и разговаривать нам с тобой не о чем. Будь здоров!
Почти враз они сошли с кучи и по чавкающей грязи побрели в разные стороны.
«Ну и хват! — с уважительной завистью подумал Валера. — Грузовиками вяленую рыбу на торжище возит. Вот это размах! Я по сравнению с ним щи лаптем хлебаю. Ежели близ моей избушки нет соболей, значит, тоже он выхлестал. Некому боле. Только врет он про это. Сам, поди, туда метит, к избушке. Охотник охотнику никогда правду не скажет».
В сумерки Валера выбрался в противоположный конец поселка и толкнулся в калитку последнего дома. Чуть не сбив с ног, на его грудь прянула огромная лохматая собака. Не успел он по-настоящему испугаться, как она облизала его горячим языком с головы до пят.
— Кобра! — обрадовался Валера. — Ах ты, моя милая! Не забыла хозяина?
Ласково отстранив восторженно повизгивающую собаку, Валера подобрал подле поленницы дров острую щепку и, соскоблив грязь с сапог, прошел в избу.
В полутемной прихожей у горящей плиты в распущенной исподней рубахе сидел на табуретке небольшого роста мужичок с всклоченной бородкой. С полным равнодушием глянув на Валеру, он поднял с пола березовое полено и забросил его на крупные алые угли в печку.
— А вот и я! — с недоумением оповестил гость. — Здорово, Никола! Ты чо такой чумной? Встрече не рад али с похмелья маешься? Оформил отпуск?
— Не, — лениво покачал головой хозяин.
— Вот так новость! — Белесые Валерины брови от удивления полезли на лоб. — Что за штучки-дрючки такие? Я же тебе русским языком сообщал: двадцатого октября прикачу, а в ночь на двадцать первое отправляемся в тайгу. Какое сегодня число?
— Ну, двадцатое. Только это не имеет никакого значения, потому что на охоту я нынче не собираюсь.
— Час от часу не легче! Да от тебя ли я это слышу, Никола? Что случилось?
— А то, что время впустую тратить не хочу, — передернув плечами, будто стряхнув с себя вялость, побойчее отвечал Никола. — Нету ведь в нашей тайге больше соболей. Нету! Всех под гребенку вычистили. И не мудрено. С пол-лета бить начинают. Совсем сдурел народ! Но соболь — понятно: шкурка манит. А вот на кислую ягоду клюкву чего накинулись? По нашим болотам ее тьма тьмущая! Носить не переносить! Возить не перевозить! Каждому хватит. Но вот какая-то дура баба переполошилась: мол, не достанется ей, когда выспеет ягода, и побежала рвать зеленую. Глядя на нее, ринулись на болото и другие бабы и до сроку в зеленом виде изничтожили всю клюкву. Не столько домой перетаскали, сколько истоптали: зелену-то на зеленой моховой подушке не враз и заметишь. Ну а соболь, на свою беду, и вовсе с ума посводил людишек.
Выговорившись, Никола поднялся с табуретки и щелкнул выключателем. Несвежая исподняя рубаха висела на нем ниже колен — как бабья ночная сорочка. А в тайге за этим коротышкой не всякий угонится.
— Чего окоченел у порога? Разболокайся да проходи. Чайник поставлю, — грубовато пригласил Никола.
И пока он наливал в чайник из кадушки воды, Валера сбросил рюкзак, повесил на крючок фуфайку, стянул сапоги и в толстых шерстяных носках прошел к печке.
— Ты уж, Валерий Васильевич, извини, что заранее не черкнул о своем настрое, — водружая на плиту чайник, проговорил Никола.
— Не стоит извиняться: все равно бы приехал. Хотел навсегда завязать с охотой, да только одну муку принял. Вспомнишь запах сгоревшего пороха — руки-ноги дрожат, как у запойного перед рюмкой водки. Едва дождался осени. Так что теперь пути назад мне нету. Один путь — только вперед. Что ж, отправлюсь в одиночку. Не впервой. А к тебе небольшая просьбица будет. Сбегай в магазин, покуда не закрыли, купи что-нибудь в дорогу. Самому, наверно, не стоит показываться на людях.
— Не беспокойся, я уже все для тебя припас: хлеб, сахар, чай, сгущенка, полтора десятка банок тушенки.
— Ну спасибо. Всегда знал: на тебя можно положиться. Кроме тушенки, забираю все. Уважать себя перестану, ежели отправлюсь на охоту с готовым мясом. Ружье целое?
— А чо с ним сделается? Как получил письмо, сразу смазку снял с него, протер… Двести патронов зарядил. Хватит, поди?
— За глаза.
С молодой прытью, которую десять минут назад трудно было от него ожидать, путаясь в длинной рубахе, заметался Никола по избе, стаскивая на середину прихожей Валерино снаряжение, и, когда все оно — и ружье, и патронташ, и продукты — оказалось в одной куче, решительно махнул рукой:
— Раззадорил ты меня, Васильич. Положен мне трехдневный отгул. Завтра с утра возьму его и прибегу к тебе в избушку. Если хочешь, подожди.
— Не могу. Душа дрожит от нетерпения.
— Понимаю. Беги. В избушке я тебя настигну. Уговор будет такой: ежели за эти три дня добуду хотя бы одного соболя — весь отпуск с тобой, ежели нет — не обессудь, на иное его употреблю.
II
После полуночи, соснув несколько часов на хозяйском пуховике, вышел Валера из дома. С избяного тепла его тотчас пробрало насквозь колючим холодом, даже зубы заклацали. Ни единой звездочки не светило. Брел наугад по схватившейся корочкой вчерашней грязи. Корочка не держала, с хрустом проламывалась под сапогами, а вот ошалевшая от радости Кобра летала по ней, как мотылек по воздуху: то там, то тут слышалось во тьме ее жаркое дыхание. По такой дороге Валера быстро согрелся и на твердую тропинку в лесу вышел весь мокрый от пота.
Повсюду здесь лежал снег, выявляя своим слабым мерцаньем подножия деревьев и выбитую лотком охотничью тропу. Мерцание едва поднималось в человеческий рост, выше которого и стволы и кроны растворялись в непроницаемом ночном мраке.
В этот угрюмый час мысли одолевали тоже угрюмые, недоверчивые. Куда же подевался зверь? Три года назад казалось: перевода не будет. Или врут все мужики, морочат голову Валере, ставшему за это время для них чужаком?
Рассвет застал его верстах в десяти от поселка. Впереди над тропой меж забронзовевших сосновых колонн бездымным костром разгорелось алое светило. До рези в глазах заискрились на еланях снега, прошитые тут и там бурыми травинками.
Тропа вдруг выскочила к дышащей морозным паром незамерзшей речке.
Освободившись от рюкзака, Валера наломал с елок сухих сучьев и развел на галечнике небольшой экономный костерок. А когда он спустился с котелком к воде, перед его глазами на вспененной быстрине сыграл лиловым хвостом хариус. У охотника радостно екнуло сердце: значит, не всю рыбу выхлестал Жора-из-Одессы, осталась еще в таежных речках. Небось так же обстоят дела и с соболем: прыгает где-нибудь по деревьям. Только надо уметь взять.
Хариус поднял Валерино настроение. А тут еще предстояло сладостнейшее чаепитие под открытым небом, на берегу хрустальной речки, в полном одиночестве! Не об этом ли он вожделел все три года, не такое ли ему снилось чуть не каждую ночь?
Пока закипала в котелке вода, он вскрыл ножом банку сгущенки и отмахнул от буханки два толстых ломтя хлеба: один себе, другой собаке. Сгущенку тоже поделил пополам, отлив для себя в эмалированную кружку, а Кобре отдал вместе с банкой.
— Поешь пока постного. С вечера на мясо перейдем, — уверенно обещал Валера своей помощнице.
По узкой, в одно дерево, визирной просеке тропа двинулась от речки строго на восток. Покрывавший ее снежок был весь истоптан: не один и не двое опередили Валеру, а он-то собирался быть первым.
Вот тропу перегородила замшелая колодина, которую прошедшие здесь, судя по ее обшарпанному верху, преодолевали не иначе, как на брюхе. Валера же, задирая поочередно к подбородку ноги, мотнулся сначала влево, потом вправо и, не задев колодины, оказался на другой стороне. Не утраченная за прошедшие годы сноровка веселила душу.
Глаз радовался сочным краскам предзимнего леса. На фоне темно-зеленой хвои купола пожелтевших лиственниц сияли, подобно солнцу. Осыпавшиеся с них золотистые иголки превращали обыкновенный снег в драгоценную парчу; под каждой лиственницей — круглый парчовый ковер, словно предназначенный для цирковой арены.
