Наталья Никишина - Женское счастье (сборник)
Только человек, не погружавшийся никогда в глубины русского пьянства, думает, что наши отечественные алкоголики ведут серый и однообразный образ жизни. О нет, эта жизнь насыщена такими красками и тонами, что трезвому и не снились. Испепеляющие, с удалью и горечью романы, стремление к взаимопониманию, проникновение в тайны бытия, а главное — уютная отгороженность от неприглядной жизни сопутствуют пьющему и заменяют ему социальный статус.
Впрочем, Верочка никакой философской сложности в данный момент в голове не разводила. Она петляла и рыскала, задерживаясь подолгу возле ларьков, сделала несколько кругов по пустынному скверику. В ее душе начинало зреть трагическое решение: взять на рубль стакан бормотухи на розлив.
Но это был бы конец. Недолгая отсрочка и мучительное ожидание понедельника, когда можно будет сшибить что-то на работе. Там Верочку до сих пор держали из-за ее редкостной безответности и потому, что контору она вымывала так, что все, от пепельниц до окон, сияло чистотой.
Верочка убыстряла и убыстряла шаг. День надвигался и ужасал ее конкретностью и грубой сущностью. Наконец Вера решила идти в гастроном, где давали на розлив. Себе в утешение она придумала, что уж там-то обязательно попадется кто-нибудь, кто даст ей выпить. Возле гастронома было пустынно, миновали времена веселых очередей. Верочка поняла, что никого из приятелей она не встретит, но предвкушение стакана с кислой красной жидкостью уже горячило ее и заставляло забыть на время все сегодняшние мытарства.
Входя в магазин, она почти наткнулась на бабку, которая сидела прямо на ступеньках. Рядом стоял большой бидон с какими-то ветками. Вера невольно приостановилась, и бабка протянула ей пучок верб. Да нет, это были даже не вербы с гладкой красной корой и белоснежными барашками — эти веточки были серые, и пушки на них тоже были серые, невзрачные. Вера машинально взяла вязаночку. И вместо того чтобы отдать обратно, вдруг погладила пальцем влажную зеленоватую кожицу. Потом посмотрела вниз, на вытертый вязаный старухин платок, на седые, выбившиеся из-под него волосы и блеклые голубые глаза.
Что-то родное мелькнуло в этом облике, и, пытаясь сердобольностью закрыться от острой, непереносимой боли, Вера протянула старухе рубль. Та всполошилась и кинулась искать сдачу в крохотном узелке носового платка. Вера уже поняла, что делает кошмарную глупость, что отдает единственную возможность как-то забыться хоть на час-другой… Но, как и большая часть русских — миллионеров или алкашей, подлецов или праведников, — Вера не умела останавливаться ни в хорошем, ни в плохом.
— Не надо, бабушка, возьмите себе все!
— Да здесь много, доча!
— Свечку за меня поставьте…
Старуха посмотрела на Веру задумчиво и как-то радостно и сказала:
— Поставлю. Вот завтра к празднику и поставлю. Вербная, чай, завтра. А ты не пей больше, доча, нехорошо.
В пустом доме Вера включила погромче радио, поставила вербу в банку, а сама, не раздеваясь, легла в кровать. Ее знобило и ломало, зуб на зуб не попадал, сердце то стучало возле горла, то пропадало вовсе. Так она пролежала до ночи и только все пила воду из-под крана. И совсем уж собралась постучать к тетке Дарье и попросить Христа ради стаканчик, да вдруг заснула. Снилась ей то ли покойная мама, то ли давешняя бабка, которая растапливала в доме печь, и от этой печки шел густой и ровный жар, который заполнял все у Верочки внутри и гладил ее нежно снаружи. С этим ощущением горячего и легкого касания она и проснулась.
И первое, что увидела в солнечных лучах, — это свечение на столе. Спросонок ей даже показалось, что горят свечки. Но это зацвела ива, и нежный запах пошел от золотых огоньков по всему дому. И Верочка вспомнила, что видела однажды, как цветет ива над черной весенней водой, когда с родителями ездила смотреть огород, который папе дали от работы. Она тогда подошла к самому кусту и заметила вьющуюся над ним пчелку, еще слабую с зимы. И Верочка заплакала горюче и в голос. А наплакавшись, вспомнила вчерашнюю старуху и ее слова: «А ты не пей больше, доча…»
Да разве ж она пьет? Если когда и выпивает, так по ней, по Верочке, и не видно вовсе. Верочка встала и глянула на себя в темное, как та весенняя вода, зеркало. И впервые увидела, насколько она изменилась. Ей не поверилось, и она кинулась искать свои старые фотографии. И точно. Она не просто постарела. На лице появилась та особенная загрубелость, по которой враз вычисляется пьющая женщина. Глаза уменьшились, а переносица раздалась. Вера глянула с недоумением кругом и будто впервые увидела неживой свой дом. Прибранный, но пустынный и пропахший насквозь чем-то вроде застарелого табака. По всему полу лежали снимки, школьные и семейные. Старые Верочкины табели и тетрадки, которые хранила мама, и сложенный вдвое листок с нарисованной восьмеркой и кривыми буковками «Поздравляю». Верочка подошла к столу и неуверенно, как касаются пламени, притронулась к иве…
Что Верочка бросила пить, догадались не сразу. Через два месяца тетка Дарья сообразила, что уже пора белить, а Верка ничего ей не должна. Из каких-то печальных странствий явился Вовка и пошел электриком в ЖЭК. Больше всего людей удивляло не то, что парочка «завязала», а то, что по праздникам они позволяли себе рюмку-другую. Купленный через полтора года мотоцикл с коляской окончательно поднял Веркин статус в глазах дворовой общественности.
Тетка Дарья иронически глядела, как Вовка хлопочет вокруг жены, когда та громоздится в коляску, оберегая руками высокий живот, и бурчала себе под нос:
— Барыня с пердячего монастыря, в церковь они ездют…
Народ, в общем-то, разделял точку зрения тетки Дарьи, что Верка бросила пить с испугу перед неминуемой смертью.
— Ведь она уж и ноги-то не таскала, — говорила Дарья и добавляла с осуждением: — Жить-то, вишь, хочется.
А Верочка знала наверняка, что сделалось с ней тем вербным воскресеньем и кто говорил с ней пасмурным днем возле гастронома. Ставя свечку перед иконой Божьей Матери и глядя в ее прекрасный огнистый лик, она видела сквозь него старушечьи выцветшие глаза и слышала голос: «Доча!»
Гроза вне сезонов
Люблю грозу в начале мая… Впрочем, в середине июля и в конце января тоже обожаю. Потому что гроза — это я, собственной персоной.
Когда из глубины моего существа и широко раскрытого рта несутся громы и молнии, мир преображается и становится прекраснее. Орошенные потоками моего красноречия, домашние начинают буйно цвести и колоситься, то есть выполнять свои обязанности: бежать за хлебом в магазин, выносить ведро с мусором…
Я очень люблю скандалить! Конечно, я не имею в виду банальные ссоры неуравновешенных людей. Скандал — это высокое искусство! К ругани нужно относиться творчески, с огоньком, я бы сказала, горячо. Не в том смысле, чтобы выливать борщ из кастрюли на голову любимого, а в том смысле, что с душой… Как говорит великий классик семейного скандала, моя свекровь: «Скандал без сердца, как горилка без перца». И она права.
Вы можете подумать, что я — женщина необразованная, воспитанная на Привозе и торгующая рыбой с лотка. А вот и не угадали! Я преподаю в университете античную литературу, люблю театр, музыку и пишу акварели в манере девятнадцатого века. И вполне закономерно, что, пока я не узнала о великой пользе скандала, моя жизнь была ужасна. Вежливые «извините», трогательные «будьте любезны» и ангельские «разрешите» сыпались из моих интеллигентных уст подобно душистым белоснежным лилиям…
Естественно, окружающие не разрешали, не извиняли и уж точно не были любезны. Со своим первым мужем я обращалась, словно с антикварным предметом: мне казалось, что от малейшего возгласа он рассыплется. К моему удивлению, вместо того чтобы радоваться моим вежливым и кротким разговорам, он как-то затосковал и ушел к моей громогласной подруге.
Я терпеливо сносила хамство посторонних. И для всего внешнего мира была просто ангелом. Я вежливо улыбалась, когда на меня выплескивали нечто из окна. А однажды гавкнувшей на меня собаке сказала: «Извините».
Студенты в университете списывали прямо на моих глазах, завкафедрой, распределяя лишние полставки, смотрел мимо меня. Моей соседке сверху запросто удалось убедить меня, что я залила ее. И хотя я была не совсем полоумной и понимала, что залить ее квартиру могла, только наполнив собственную ванну водой под потолок, врожденное чувство вежливости заставило меня оплатить ей ремонт…
Я бы могла попасть в психушку или сделаться национальной героиней. Соседи уже показывали на меня пальцами, а сослуживцы сделали мое имя нарицательным. Но, дойдя до границ возможной вежливости, я изменила свою жизнь.
Перечитывая однажды свои любимые античные трагедии, я вдруг поняла, почему древние греки и поныне считаются существами гармоничными. Просто они много и с удовольствием ругались. Ругань фиксировали в классических пьесах.
