Михаил Гиголашвили - Захват Московии
И когда его адвокат на суде утверждал, что это не преступление, а высшая форма демократии и свободы — один с детства, с мультфильмов, хотел кого-нибудь съесть и отождествлял себя с теми зверьками, которые едят других, а другой, тоже с детства и тоже с мультфильмов (они об этом, в числе прочего, рассказали на видеокамеру) хотел был съеденным и отождествлял себя с теми букашками-таракашками, которых ели, так что если два человека дали возможность друг другу реализоваться, то где проблема и кого за что сажать?.. И суд не знал, как судить каннибала: статьи за людоедство в кодексе нет, клерк никого не принуждал и не насиловал, просто предлагал. Спрос рождает предложение. За что его судить?.. За то, что людей ест?.. Но если эти люди хотят, чтобы их съели?.. За то, что человеческое мясо ест?.. А чем оно принципиально отличается от свинины или говядины?.. Там лошадей едят, здесь кошек и собак, азиаты червей наворачивают, негры — обезьян, а где-то человечина в ходу — в чем вопрос? Те же белки, органика… Да и статьи нет такой… В итоге ничего не нашли и дали какую-то ерунду по статье «надругательство над останками»…
На это Самуилович рассказал, что вот тут, в соседнем подъезде, живёт один бодрячок-боровичок, с густыми бровями, в ушанке зимой и летом, вернулся из Сибири по хрущевской слякоти, и вот про него шепотом поговаривают, что он — людоед, человекоядец, в зоне человечиной пробавлялся, что будто бы у него в зоне, за ограждением, свой сарайчик — «и даже с холодильничком» — был, куда надзор не приближался и куда время от времени подсаживали какого-нибудь неугодного начальству зэка, который потом исчезал:
— Это всё известно стало от человека, который в том же лагере сидел… По ночам иногда собаки выли и странной гарью пахло, дым шел из трубы… Будто бы видели у него там разделочную доску, топор, цепь, кадки…
— Кадки? На балконе? — машинально уточнил я, пришибленный этой историей.
— Ну… Что-то, наверно, и солил, что-то вялил… запасы готовил… — Самуилович удрученно почесал берет стоячей рукой. — А потом здесь десятилетняя девочка пропала, так народ на него думать стал, убить хотели, но нашлась потом девочка, к бабушке решила поехать и не на тот поезд села… А вот был еще в советское время такой Джумагалиев, так тот чуть ли не полвзвода съел, пока дознались…
Одолели очень невесёлые мысли. Вспомнили Достоевского, слезу ребёнка и долго, зло ругали ацтеков, которые мучили детей перед жертвоприношением, чтобы выцедить побольше слёз в дар их идиотским богам с раскрашенными мордохарями… Какие это боги? Хищняги! О, проклятые ацтеки! Они умели размягчать камни соком какого-то неведомого растения, придавать им любую форму, как идеальные каменные шары, найденные в Коста-Рике, скатанные в честь дурацких разноцветных мордатых богов-злодеев! По башке бы их этими шарами!
Вагнер долбил на всю макушку. Крещендо гналось за глиссандо, адажио змеиными тропами пробиралось к ушам, чтобы проскочить сквозь них прямо в душу и выворотить её. Глаза — окна души, рот — её рупор, уши — трубы…
Тут мы услышали, что в дверь стучат, и, кажется, ногами.
Старик, спрятав отпитую водку и выставив пустые бутылки на стол, поспешил к дверям, откуда понеслось:
— Чего у тебя тут, концерт? Я с работы пришёл, поспать не могу! — И в комнату заглянул пузыристый тип в майке и синих штанузах, скользнул глазами по пустым бутылкам, но Самуилович чётко выдал информацию:
— Всё выпили, Паша, опоздал, — на что тип недовольно указал рукой на проигрыватель:
— Раз всё выпили, так тише сделай шарманку, хули веселиться? — и, поколебавшись и еще раз осмотрев стол, удалился, сказав мне неприязненно: «Здрассьте!», а Самуиловичу погрозил кулаком: — Смотри, в милицию позвоню! — на что Самуилович трусливо побежал к проигрывателю делать музыку тише, а я подумал, что если Самуилович боится милиции, то, значит, в ней он сам не работает: если бы работал, не боялся бы сам себя?.. Логично. Так что Алка врёт с три чемодана!
Потом бутылка вернулась на стол, мы помянули восьминожку, у которой восемь ног, и все всегда голодные, оживились, стали ходить по комнате, смотреть книги. Самуилович что-то говорил о декабристах, Наполеоне, потом открыл картинку — «вот, Павел I» — и спросил, не нахожу ли я, что наш нынешний глава — копия Павла I:
— Тот же малый рост, тот же туповато-задумчивый, дебиловатый взгляд, узкие плечи, несуразные черты лица, нос картошкой…
Я посмотрел. Да, похож. Ну и что?
— Нос курнос? А у кого нет? Все русские друг на друга…
— Да, но Павел I по матери немец.
Это меня тоже не убедило, даже если бы я знал, о чем идёт у нас такой поджарый спор. Я вспомнил наш семинар по сказкам и сказал, что русская собака даже лает по-другому — вот, как по-русски собака лает? «Гав-гав»? А по-немецки — «wau-wau», «вау-вау», так протяжно, противно, как будто русские своих собак дразнят, а немцы своих — бьют:
— А кошка? А корова? На семинаре мяукали и мукали…
И мы начали в голос показывать друг другу, как надо лаять и хрюкать. После тоста о девятерых, что одного не ждут, а водку жрут, я ослабел. В голове всё было залито чернилами, и диван, колыхаясь, хрипло чертыхался, а лампа над столом как будто искрила… и я не мог ответить на вопрос старика, как меня «величать по батюшке»:
— Величально-печальная… Клеменсович… Клемович…
— А, Климентьевич!
— Да, Климентинович… А вот — кто такие Захаровы?.. Юрьины?.. Нет династии Романовых, а где они, куда ушлые, пришлые? — Я вдруг вспомнил продавца мороженого на Невском, на что старик начал усмехаться и кивать:
— Да-да, настоящая фамилия нашей династии — Захарьины-Юрьевы. Романовыми их стали называть из-за того, что они были в родстве с Анастасией Романовной, женой Грозного… Первый, Михайло Романов, плакал в Ипатьевском монастыре перед коронацией, отчаянно не хотел идти царём, и последний, Николай с семьей, через 300 лет тоже плакал в Ипатьевском доме перед расстрелом… — Я не верил, но старик, еще раз подтвердив: — Да-да, именно так, такой рок, Ипатьевский, — со скрипом встал и с чашкой в руке направился к окну, где стоят мерзлотный гриб; несгибучими руками поднял банку (отчего гриб противно шевельнулся), налил в чашку, выпил: — Ой, хорошо! Освежает! Хотите попробовать?
Это было последнее, что я хотел бы сделать в жизни, но он может подумать, что я, немец, трус?.. Нет, я не трусец, как дядя Пауль!..
— Давайте! — И подал ему свою чашку, где раньше был чай.
Он налил. Я взял и, прикрыв глаза, надпил. Было кисленько, как лимонад. Но тут я нечаянно приоткрыл один глаз, который против воли дал мне заметить, как отвратительно колыхнулся в банке своим мёртвым скользким боком этот белый бугорчатый эмбрион… И внутри тоже всё закачалось, пошло выходить наружу…
Я побежал в коридор. Коридор побежал на меня. Дверь не желала пропускать к унитазу, ручка двери кусала пальцы, и я не удержал до раковиныхлынувшей рвоты… Отдышавшись, сел на край ванны, но в себя прийти не мог. Тянуло лечь, сейчас же лечь и навсегда закрыть глаза… Я заполз в ванну, в пустое холодное железо, но оно было сейчас таким приятным… тянуло прижаться щекой к его шершавой шкуре-шкире, замереть, завернуться в морозный металл, завертеться вместе с ним…
…Обрывки мыслей начали шарить в непроницаемой пустоте, а откуда-то доносились щелчки тряпки и добрый голос говорил:
— Ничего, с кем не бывает… бужулушка пурынит… Сейчас вытрем… Это всё от перешотки… Клутно пришуробило…
ОПРИЧНИНАТак управлялась Московия при всех прежних уже умерших великих князьях. Так же повелось и при нынешнем великом князе, пока не взял он себе в жены княжну Марию, дочь князя Михаила Темрюковича из Черкасской земли. Вообще великий князь до женщин — большой охотник, берёт женщин в ту же минуту, когда захочет, будь то обед или приём послов. Когда великий князь едет по городам и сёлам, молодые бабы (не из черни) должны, заголившись, выставлять в окна срамные места, за неисполнение — казнь всей семьи, а князь берёт себе, какую пожелает.
Эта-то Темрюковна и подала великому князю совет, чтобы отобрал он для себя из своего народа 500 стрелков, щедро пожаловал их одеждой и деньгами, чтобы они повседневно, и днем и ночью, ездили за ним и охраняли его (у них в Черкассии и на Кавказе у каждого князя есть такой отряд). С этого и начал великий князь Иван Васильевич всея Руси и отобрал из своего народа, а также и из иноземцев особый избранный отряд, куда и я попал. И так устроил опричных и земских. Опричные — это были люди великого князя, земские же — весь остальной народ. Вот что делал дальше великий князь. Он перебирал один за другим города и уезды и отписывал имения у тех, кто по смотренным спискам не служил со своих вотчин его предкам на войне; эти имения раздавались опричным.
Князья и бояре, взятые в опричнину, распределялись по степеням не по богатству, а по породе. Они целовали крест, что не будут заодно с земскими и дружбы водить с ними не будут. Кроме того, опричные должны были носить черные кафтаны и шапки, ау колчана, куда прятались стрелы — что-то вроде метлы или кисти, привязанной к палке, и отрубленную собачью голову. По этому узнавали опричников.
