Марина Палей - Кабирия с Обводного канала (сборник)
Я рада в поте лица добывать мой хлеб, но потреблять его мне грустно. Мне прискучило в поте лица моего есть хлеб мой. Я вкалывала бы задарма, я люблю вкалывать, но без харча не работнешь. За что обречены мы пожизненно на злое это хлебоедство? Разве уста наши сотворены Господом нашим во славу гигиены питания?..
Когда я встретила тебя, жизнь меня уже вытеснила, оставив мне плоский, в три шага, остров между койкой для сна и столом, где я глушила себя чистым спиртом работы и не могла оглушить.
На том острове пространство распалось.
Там все существовало отдельно от всего: пол – отдельно от стен, стены – отдельно от потолка, свет – отдельно от лампочки (если б ты знал, как это страшно), и не было способа собрать кусочки.
И вот, когда я встретила тебя, я, конечно, сообразила, что любвеобильный Жизнедатель уж, видно, давно сохнет по мне, раз сотворил мне тебя, Свое приворотное зелье, чтоб, значит, Его вздохи по мне были небезответны. И я захотела тебя сразу – как хлеб, когда его нет, но, по вредной привычке догадываться, – догадалась, что ты вмиг приешься мне, когда хоть немного будешь. А ты сразу невзлюбил меня, и правильно сделал, ведь я сразу была в изобилии.
И ты уехал на восток – я путаю дальний, ближний, передний, задний, – но помню, что это было неблизко. Моя расторопная подруга посоветовала натирать тебя такой специальной мазью для возвращения: ты, говорит, должна терпеливо, еженощно умащать этим вонючим средством – его спину, от шеи до ягодиц включительно, и, главное, весь его обнаженный живот. Она даже не поняла, как далеко ты уехал.
Тогда я решила, что и мне пора ехать, ведь жизнь мне обрыдла так, что вокруг было сплошное бельмо – с редкими, очень редкими вкраплениями черно-серых пятен.
Я села в электричку и отъехала от города на тридцать верст, и пришла к пожилой женщине с конторским лицом, ее рот был затянут паутиной, и она протянула мне хлеб.
И я села в электричку, и проехала дважды по тридцать, и шла долго.
Голая, похожая на алкоголичку, вся в мерзлых буграх земля мерзко совокуплялась с голым небом. Между разухабистой землей и дряхлым небом, по линии их совокупления, серой мухой ползала старуха. Она была в старых валенках, все остальное оказалось схороненным в коконе старого ватника и старого платка; седые старухины волосья, выбившись на стыке двух частей кокона, – стлались далеко по ветру. Выискивая скупые корнеплоды, старуха-муха каким-то крюком ковыряла в дырьях своего огорода.
И я бухнулась оземь и попросила снадобье, чтобы видеть цвета, чтоб не разлюбить тебя, чтоб ты наконец полюбил меня, чтоб не приедался нам хлеб наш насущный и никогда не усомнились бы мы в милосердии Бога.
Старуха не слышала.
Я кричала, ветер пил на лету мои слабые слезы, и слова мои отлетали к черному горизонту, минуя мохнатые старухины уши. «Мама, – крикнула ей в висок подошедшая дочь, беспомощная и толстая, – надо вернуть мужа к этой жены, есть у тебя лекарство?»
Старуха медленно распялила черный свой рот. Ветер утих. В тишине безбрежного поля, из конца в конец мира, ржаво прошуршало: я младенчушкам грыжечки зашептываю, приижжайте, жданные...
И я села в электричку, и отъехала трижды по тридцать, и пришла к черномясой бабище с черными когтями, она возлеживала на исполинской кровати, пухлой, продавленной, сплошь в ухабах и тучах. Бабища вначале даже рта не хотела размыкать, только хихикала и злобно мычала, потому что, как выяснилось чуть позже, приняла меня за столичную журналистку, которая якобы приперлась с разоблачением ее знаменитого чернокнижья.
Ну, я употребила пару ненормированных оборотов речи – и сошла почти за свою. Бабища, выказывая зевоту и дремоту, все же легонько меня обнюхала и (видимо, чтобы только отделаться) велела: ну, ты, это, до полуночи успей восвояси, набери в какую-нибудь бутылку, я не знаю, из-под кефира, водопроводной воды (до полуночи, поняла?) – и сыпани туда маковых зерен. (Зерна протянула в кулечке.)
«И что же дальше со всем этим делать?» – спросила я. «И прикладывать к больным местам», – надменно, как дуре, сказала бабища.
И вдруг разрыдалась, захлебываясь мощными возгрями, и, беззащитно гнусавя, протрубила, что вчера ее сбила башида, а позавчера бросил буш (машина, муж).
Вздыбились, содрогнувшись, холмы и равнины необъятной кровати, и, приглядевшись, я увидела, что рожа у бабищи сплошь в черных синяках. Я дала ей хлеба, она дала мне водки, мы уничтожили ночь, а на рассвете орал петух, и баба, падая, гонялась за ним по двору, потому что хотела дать его мне в подарок, и догнала, и оторвала ему голову, но петух перелетел через забор – и, капая кровью, поплыл над лесами-полями – и пал камнем к ногам старухи на сером огороде, – та зашептала ему шейку, и выросла новая голова с толстым гребешком – а мы с черномясой расцеловались, и я двинула к станции.
Вагон ехал быстро, в сердце плясала цыганка, метались по холмам огненные лисицы, в зубах их бились пестрые петухи (неужели я вижу цвета?), звероловы весело отливали пули, потягивали из фляжек, дулись в картишки, показывали фокусы: вот охотник под мухой брал жухлую колоду карт и пускал по ветру – то лентой – то вперемешку – черные сердца дам, красные разлапистые ладони, багровые ромбы королей, золотые пики тузов; ветер тасовал и сдавал, тасовал, тасовал, – листья в крапленых рубашках на лету меняли масть и число – надвигалась зима, – фокусник говорил тихое слово, и белый цвет разом уничтожал все.
«Ну кто ты такая есть? – уговаривал меня внутренний баритон. – Возвращайся в жизнь свою, тернии и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою. – Если бы! – ввинчивался вертлявый тенор. – Опять пресный хлеб жрать придется! – А ты, например, перчиком красным его натри, – душеспасительствовал баритон. – Задницу свою перцем натри!» – взвивался тенор.
Вагон покачивало на пьяных волнах, он был раскован и артистичен, он отстукивал, он подскакивал, он кидался в лезгинку...
А в это время студенты на кафедре гигиены питания рассчитывали соответствие моих суточных энерготрат – и калорийности потребляемой пищи. Они писали в тетрадях: машинистка, возраст – 36 лет, вес тела – 57 кг. И рисовали таблицы.
Таблица № 1. Бюджет времени
Сон – 7 час., одевание и раздевание – 30 мин., личная гигиена – 45 мин., подметание комнаты – 20 мин., прием пищи – 1 час 15 мин., печатание на машинке – 7 час. 30 мин., хозяйственная работа – 1 час, ходьба (3 км/час) – 1 час, чтение – 2 часа, езда в автобусе – 30 мин., отдых сидя – 1 час 10 мин., отдых лежа – 1 час.
Таблица № 2. Набор продуктов (в граммах-нетто)
Завтрак – колбаса отдельная – 60, масло слив, несол. – 20, батон простой из муки 1 с. – 100, кефир жирный средний – 250, сахар – 25.
Обед – сельдь атлантическая соленая весенняя б/головы – 40, морковь (с 1 янв.) – 25, вермишель – 30, лук репчатый сладкий – 20, маргарин молочный – 20, картофель (с 1 сент. по 1 янв.) – 250, томат-паста – 10, окунь морской б/головы – 70, пирожное заварное с кремом – 70, хлеб простой формовой из обойной муки – 100.
Ужин – печенье сахарное – 60, масло слив. несол. – 15, сыр плавл. (40 % жирн., остр.) – 60, карамель с фруктовой начинкой – 15 (Господи милосердный, что же ты делаешь?!), батон простой из муки 1 с. – 100.
Ах, никогда еще со времен моего чтения про королевские злоключения Лира не рыдала я так бурно и безнадежно!
А студенты между тем знай себе перемножают виды деят. моей (продолж. в мин.) на энергетич. траты (в ккал. на кг) тела моего. И мне неведомо, что именно открывается им, но на глазок определяю: здорова.
Только не очень жива.
Чтобы восстать из мертвых, мне надо увидеть тебя.
Ведь только ты мог бы сказать: талифа куми!
Боли, боли, мое оловянное, деревянное, стеклянное сердце...
...По-моему, это происходило, когда юбки были короткими, а дни длинными. Представим затаившую дыхание семнадцатилетнюю дурищу, которая слышит контрабандный разговор двух взрослых, замужних, вполне потрепанных женщин о том, как принимать любовника.
Точнее – одна, шепотом, назидает, другая же, как и подслушивающая, безответна (не дышит).
Все это происходит в трехкоечном номере профсоюзного Дома отдыха, а может, в захолустном санатории для лечения болезней женской деликатной сферы, а может, в интернате для глухонемых, на время летних каникул отданном в аренду имеющим уши и языки, – короче говоря, мертвый час, и деваха притворяется спящей.
...ты, во-первых, возьми такой столик, не очень большой, лучше круглый... – напористо вразумляет тетка. (Почему – не очень большой? очень круглый?..) ...двух курочек там поставь за два сорок, а лучше, если будут, так возьми трех цыплят по рупь семьдесят пять, – немного, правда, дороже станет, – зажарь...
