Меир Шалев - Фонтанелла
Но самым удивительным было то, что первым, кто различил эту красоту, оказался старый Шустер, ибо это именно он, увидев однажды, как Пнина проходит по улице, выбежал из дома в своем черном, до полу, капоте, тряся длинной белой бородой, и бросился прямиком к ней, а когда она, увидев его, застыла от удивления, посмотрел на нее и начал ужасно дрожать, и в ответ на вопрос Пнины, нужна ли ему помощь, в свою очередь задал ей вопрос: не хочет ли она увидеть себя сразу со всех сторон и десять раз одновременно?
Пнина изумилась, потому что старый Шустер был единственным религиозным человеком в деревне и к тому же таким ортодоксом, что никогда не заговаривал ни с девочками, ни с женщинами, а если существо женского рода само обращалось у нему, то пугался настолько, что тут же потуплял глаза и отступал на шаг назад, прикрывая рукой шевелящиеся губы, так что его с трудом можно было расслышать. Но его вопрос, когда она его переварила, пробудил в ней любопытство. Она посмотрела направо и налево, повернулась назад, никого не увидела и сказала, что согласна.
Старик провел ее через заднюю калитку дома Шустеров и завел в персональную синагогу, которую построил там для себя. Тут Пнина сразу убедилась, что слухи, ходившие о нем в деревне, были верны. Действительно, стены комнаты были покрыты зеркалами, которые многократно удваивали того, кто стоял в ней, чтобы у старого Шустера всегда был наготове миньян для молитвы.
Она огляделась вокруг, увидела его самого и девять его дряхлых отражений и спросила: «А где же тут я?» И тогда старый Шустер, взволнованный ее присутствием в его синагоге и чудом, которому предстоит сейчас совершиться, начал говорить без передышки, как это делают многие волнующиеся люди, когда хотят успокоиться, и стал рассказывать ей, что вначале, как и положено по законам оптики, все эти десять молящихся, и он в том числе, были абсолютно похожи друг на друга, но после нескольких первых недель совместной молитвы у них начали появляться различия. Сначала различия в росте и чертах лица, а еще через несколько месяцев — «чтоб я так был здоров, Пнинеле», — также и различия в поведении.
Вскоре вспыхнула первая ссора, ибо несколько его отражений опоздали на молитву, потом конфликты между членами миньяна стали каждодневными, а в одну из суббот поднялись со своих мест двое, которые и прежде уже вызывали его подозрения, и заявили, что их ущемляют в числе «вызовов к Торе»[51] и что им дали плохие сидячие места, и тогда трое других отражений встали тоже и объявили, что им не по нутру Шустеров вариант молитвы и что напев у в этом варианте тоже не тот, что был у них дома.
Пнина, которая никогда раньше не бывала в синагоге, не поняла, о чем он говорит, и, к своему разочарованию, всё еще не видела себя вдесятеро умноженной и красивой, как он обещал ей за несколько минут до того.
— Я надеюсь, что вскоре все они успокоятся, — сказала она, — и что у вас больше не будет споров.
— Что ты говоришь, Пнинеле?! — вскинулся старый Шустер. — Нет, нет, пусть не успокаиваются! Зачем, чтобы они успокоились? Так я чувствую, что у меня наконец-то есть настоящая синагога, как было в нашем местечке.
Пнина решила не вдаваться далее в тонкости религиозных чудес и напомнила ему его обещание. Старик опомнился. Он показал ей, куда направить глаза, — и тут свершилось нечто удивительное. Девять ее отражений действительно предстали пред ее очами: часть из них она видела спереди, часть сзади и часть в профиль, и все они были в точности как она сама — красивые и удивленные.
Старый Шустер вздохнул. Колени у него подгибались, руки искали опоры. Десять Пнин поглядели друг на друга и тут же начали кружиться на месте, чтобы разглядеть друг друга со всех сторон, и, когда каждая из них завершила оборот, все они разом засмеялись, вытащили десять шпилек и разом распустили волосы. Старый Шустер прошептал: «Нет, Пнинеле…» — и опять «Нет…», — но было уже поздно: послышался высокий ровный звук, чистый и протяжный, и не успела настоящая Пнина понять, что произошло, зеркало напротив нее раскололось надвое, и осколки его посыпались на пол. И сразу вслед за ним лопнули зеркала за ее спиной, и отражения на боковых стенах тоже рассыпались на сверкающие осколки. На мгновенье Пнина испугалась, что она сама тоже сейчас рассыплется, но тут один из осколков впился ей в лодыжку. Она вскрикнула, вырвала стеклянную занозу, посмотрела на нее и увидела в ней обломок самой себя.
На выходе из синагоги ее ждали многие из жителей деревни, которые услышали громкий звук лопнувших зеркал и горестные вопли старого Шустера и прибежали посмотреть, что там случилось. Она прошла меж ними и опять увидела свою красоту в их глазах [свое отражение, вспыхивающее в их глазах], которые впервые увидели и осознали ее красоту. Только сейчас поняли мужчины, почему в последнее время, куда бы они ни шли, ноги несли их именно через школьный двор и всегда перед началом занятий, или в их конце, или на большой перемене. А женщины поняли, почему их точно в те же часы настигают боли в животе и в голове. Что же касается семейства Йофе, где была зачата, родилась и выросла эта девочка, то оно, как всегда, поняло происходящее после всех и, как всегда, лишь с помощью наглядной демонстрации, потому что Пнина, вернувшись домой, прошла прямо к шкафу, открыла его, и балахон, который когда-то купил ей Гирш Ландау, стал вдруг нарядным и изящным, радостно засиял ей навстречу и, как будто скользнув, охватил ее тело.
Родители посмотрели на нее, потом друг на друга, и в ту же ночь слух пошел кругами, и делегации всех и всяческих Йофов начали прибывать и взбираться, а когда и они были ослеплены, начались обычные семейные споры: кто узнал первым? И кто предвидел заранее? И когда такое случалось в прошлом? И у кого? У него? У этого?! А он, вообще-то, настоящий Йофе?
И ухажеры тоже начали собираться, и их родители стали засылать сватов, но Пнина была предназначена Арону, и даже теперь, когда ее красота превратилась из пророчества в факт, ни в чем не изменила ни своих обычаев, ни своих предпочтений. Она продолжала навещать его в Тель-Авиве и, когда друзья Гирша Ландау, легкомысленные, как все люди искусства, пытались ухаживать за ней, по-прежнему не обращала на них внимания, хотя они шли безотказными, как правило, путями: предлагали ее нарисовать, обещали написать ей стихи, сыграть для нее, посвятить ей свои произведения. Но Пнина, которой красота даровала также неожиданную взрослость, только улыбалась и отказывалась. Жених со своей стороны ничем не обнаруживал, что заметил ее новую красоту. Но внимание, оказываемое ей другими, явно смущало его, и его лицо выражало смесь гордости, растерянности и тревоги.
Недоумение, и раньше сопровождавшее эту пару, теперь усилилось. Все спрашивали друг друга: что нашла такая девушка, как Пнина, в таком парне, как Арон? И поскольку любовь нередко удивляет и самих влюбленных, сам парень тоже задавал себе этот вопрос. И она тоже недоумевала про себя, и даже больше других, ибо была единственной, кто знал, что ее любовь к Арону не уменьшилась. Так или так, но вид этой очаровательной, светлой и чистой девушки, когда она выходила из ворот «Двора Йофе» и спускалась вниз по кипарисовой аллее в сопровождении ковылявшего рядом с ней темноватого кузнечного подмастерья, остался одной из самых волнующих картин в памяти нашего маленького приятного городка, нашей бывшей деревни, чью летопись не столь уж часто оживляют такие волнующие чувства и неожиданности.
* * *«В те времена» ковры анемонов и россыпи нарциссов подходили совсем близко к деревне. Первые поражали глаз — своей красотой, вторые — носы своим запахом. Сегодня от тех зимних цветов остались только редкие застенчивые кучки на краях далеких полей да несколько пестрых лоскутов между холмами. Но весной к ним присоединяются горицветы и васильки, розовый лен, анютины глазки, маки и лютики. Прошел дождь, земля нарядилась в зеленый бархат, засверкала разноцветными точками, и Алона повела нашу семью на пешеходную прогулку среди холмов. Утро было слегка облачное, что обычно предвещает потепление.
Отдохнем от прошлого, господа! Хлебнем немного настоящего. От шероховатостей памяти — к успокоительной глади сиюминутности. Вот Алона — она идет впереди, сияет счастьем, гордится своим достижением: шутка ли, вытащила сына из его комнаты — «встань уже, оставь этот свой компьютер, хватит разлагаться в постели». Оторвала мужа от его стола — «что ты там всё время пишешь, как монах в подземелье». Позвонила в бар и вытащила из его преисподней свою дочь — «пусть твой Дмитрий пойдет за покупками, а ты погуляй с нами, подыши немного чистым воздухом, а то ты всё глотаешь там у себя дым с пивом вперемешку».
Большинство клиентов моей Айелет приходят в «Бар Йофе» из-за нее. Напитки всюду одни и те же, кроме нескольких коктейлей, рецепт которых составляет интеллектуальную собственность того или иного паба, и стулья всюду — те же стулья, так что все эти места, как сказала мне сама моя дочь, отличаются друг от друга только двумя вещами: людьми и едой. Еда меня не интересует, и я в ней ничего не понимаю, но что касается гостей, то у Айелет собирается неплохая компания молодежи и стариков, женщин и мужчин, белых и синих воротничков. «Все, как у нас: и этот к тебе заявился, и тот к тебе пожаловал, и все знают друг друга в лицо и по имени». И в доказательство качественности своего заведения рассказывает, что наряду с поэтами, «которые пьянеют с одного глотка», и парочкой «снобов из телевидения», а также несколькими красотками из тех, фотографии которых регулярно украшают газетные разделы светских сплетен, у нее собирается, например, компания «боевых ветеранов из России», предмет ее гордости, которые приходят к ней, увешанные медалями времен Второй мировой войны, и пьют так, будто у них каждый день — это Девятое мая.
![Александр Солженицын - Русский вопрос на рубеже веков [сборник]](/uploads/posts/books/142120/142120.jpg)
