Великая война - Гаталица Александар

И это случилось. Была пятница 7 мая. Вскоре после полудня мы заметили плывущую металлическую гору, приближающуюся к нам с запада. Всего одна торпеда, выпущенная с расстояния семисот метров, уничтожила „Лузитанию“. Через пять минут взорвались боеприпасы в трюме, и я смею утверждать, что это не было взрывом нашей второй торпеды. Семь минут после этого раздавались крики пассажиров. Еще четыре минуты пытались спустить шлюпки… Через семнадцать минут после встречи с U-20 „Лузитания“ обрушилась в адские глубины и увлекла в тишину более тысячи жизней, чтобы накормить колонию гигантских обитателей моря. Сразу же после того, как корабль лег на подводные нивы и стал добычей чудовищ, на поверхности остались лишь немногие спасшиеся пассажиры, взывающие о помощи. „Теперь довольны и люди над водой, и змеи под водой“, — сказал капитан Вальтер Швигер, бледный, как будто он целыми днями сражался с невидимым противником.

Происходящее на поверхности моря во всяком случае было страшным. Все еще вращающиеся лопасти винта рассекали людей пополам, разбитые спасательные шлюпки выбрасывали потерпевших крушение на несколько метров, как будто выплевывали изо рта косточки от вишен; вскоре осталась видна только одна человеческая голова в центре спасательного круга, но мы опустили перископ и ушли в порт приписки. В Берлине „сухопутный“ Вальтер Швигер был награжден Железным крестом первой степени и произведен в чин капитан-лейтенанта. И теперь вы, господин, единственный знаете всю правду о потоплении „Лузитании“».

«Феррара, 23 мая 1915 года.

Дорогая мама!

Собачья жара в этом году установилась в Ферраре слишком рано, к тому же наступило время сбора конопли на полях, окруженных рукавами реки и болотами с затхлой водой, поэтому я пишу тебе, сторонясь людей, которые в это время просто сходят с ума и демонстрируют всю свою похотливую природу. Пишу тебе, поскольку знаю, что до тебя все равно дойдут слухи о том, что у меня сдали нервы и мне необходимо их лечить. Не беспокойся. Я разыграл нервный срыв, и симпатизировавший мне врач-майор отправил меня в санаторий недалеко от Феррары. Там был когда-то бенедиктинский монастырь с небольшим атриумом, окруженным колоннадой и множеством переходов и уединенных комнат, и у меня появилась возможность снова вернуться к краскам и написать несколько больших полотен с метафорическими переходами и брошенными портновскими манекенами, вплетенными в длинные тени, поднимающиеся по стенам, словно пауки.

Но представь себе, что со мной случилось. В мою жизнь вошел один дерзкий необразованный человек. В соответствии со своим поведением он именуется Карло Рота. Этот порочный человек называет себя художником и — не спросив у меня разрешения — моим эпигоном. Куда бы я ни направлялся, он шел следом и рисовал то же, что и я. Все это он делал с удивительным бесстыдством и sans gêne [24]. Как у человека, чьи руки лишены чувства меры, а сам он лишен способности осознавать свои намерения, у него все было гораздо более откровенным, чем на моих полотнах. Его портновские манекены были вывернутыми, изломанными, злой демиург какой-то черной силой вытащил из них паклю, пружины и нити, и в итоге на некоторых полотнах они даже стали кровоточить. Когда я спросил, зачем он это делает, тот ответил, что так диктует ему ад! Какое глупое объяснение для лишенной таланта мазни… Я бы не дал за его рассуждения и ломаного гроша, не утверждай этот разбойник, что его картины предсказывают вступление в войну Италии и он находится в контакте с будущими жертвами, изображенными им в виде расчлененных портновских манекенов. Но я не обращал на это внимания, пока не узнал сегодня, что наша страна вступила в Великую войну.

Что будет дальше, я не знаю. Знаю только, что Карло Рота еще сегодня вечером избавил меня от своего присутствия и так называемой дружбы. Он сбежал, и его разыскивают как дезертира. Свои картины он прихватил с собой. Пиши мне и не спеши покупать билет в Феррару. Может быть, все будет не так, как на полотнах одного мучительно бездарного художника.

Твой преданный сын —

Джорджо Кирико».

«Ставка в Могилеве

Императорский генеральный штаб

Сентябрь 1915 года.

Monsieur l’Ambassadeur! [25]

Как вам известно, я человек немолодой, мне семьдесят шесть лет, и я видел и минувший век, и век нынешний, и прекрасное, и безобразное; пробовал и сладкое, и горькое, притрагивался к мягкой человеческой коже и обжигал ладони крапивой. Поэтому прошу вас: не воспринимайте поверхностно мои слова, и пусть все написанное мною останется между нами, ибо это c’est pour nous deux [26]. Вы довольно давно пребываете в нашей стране и понимаете, что Россия плавает в море оккультного и мистического, что наша Церковь является островом православия, окруженным наглыми безбожниками, что наш народ ни в чем не знает меры, а черные силы ада находят прямой путь к самому стойкому и правдолюбивому человеку. Поэтому беспокойство является нашим союзником, истерические фантазии — нашим будущим, а следы тупой бесчеловечности — путевыми столбами нашей истории.

Все это я пишу вам как осведомленный верующий и патриот, не допускающий, чтобы в его обществе кто-то бил себя в грудь и утверждал, что сделал для царской семьи больше, чем я. Именно из-за будущего Романовых я обращаюсь к вам как к человеку Запада и прошу поправить меня, если вы сочтете, что я что-то преувеличиваю. Вы наверняка знаете, что 25 августа (8 сентября по новому стилю) этого года царь сместил с поста главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и, вопреки сопротивлению почти всех преданных трону людей, сам возглавил вооруженные силы на суше и на море. Вы, вероятно, знаете, что великий князь принял это известие как подлинный христианин. Я позволю себе процитировать его слова, обращенные к новому военному министру Павлову: „Слава Богу, царь освободил меня от должности, отнимавшей все мои силы“. Но еще есть и его жена Анастасия, „Стана“, и ее сестра Милица, злобная как фурия супруга брата великого князя, Петра Николаевича.

Вероятно, вам знакомы обе эти черногорские княгини-ведьмы, извините, что пользуюсь отнюдь не дипломатическим языком. Никто не смеет посмотреть в глаза этим двум „черным жемчужинам“: из их карманов выпадают куриные кости, а воздух вокруг них пропитан магическими эфирными маслами. Эти две сестры с горечью восприняли известие о смещении великого князя и его преданного генерала Янушкевича и их отправке на Кавказ. „Разве это справедливо после таких страданий, — шипели они, — после того, как он спал в палатке у Мазурских озер при морозе в минус тридцать градусов?“ Злобные как Медеи, они требовали свидания с мужьями, но ни Николай, ни Петр не имели возможности увидеться с ними, поскольку Петр остался в Москве, а Николай без промедления отбыл на Кавказ, в Тифлис. Поэтому они, как две Бабы-яги, в своей резиденции в Киеве — я в это верю — начали свою Великую войну. Какое есть основание для такого суждения? След странных событий наводит меня на такие размышления, но в этом не виноват ни городок Могилев, ни то, что столько важных людей оказались собранными в одном месте — практически в нескольких домах на пересечении двух главных улиц.

В самом начале что-то странное случилось с обер-камергером двора Воейковым — он начал заикаться и покачиваться при ходьбе. Это, как вы сами знаете, тот самый преданный и молчаливый старик, который говорит только по необходимости или когда его о чем-нибудь спрашивают. Так вот, именно он начал во всеуслышание изъясняться дрянными любовными катренами и терцинами. Затем странные нарушения обнаружились у всегда сдержанного адмирала Константина Нилова, начавшего наизусть декламировать сонеты Шекспира вместо исполнения своих служебных обязанностей. Разгуливая по дому губернатора, он — будто бы про себя — произносил слова из 18-го сонета: „Сравню ли я тебя с днем светлым лета? / Милей его ты, кротче и нежнее. / Холодный ветер — злобный враг расцвета, / дни летние могли бы быть длиннее“ [27].