Собаки и другие люди - Прилепин Захар
Всех сразу мы старались не выпускать, но по две, редко когда по три собаки забавлялись и шалили – тем более что у Кая и Тигла сложилась восхитительная дружба.
Оба они были безупречными представителями своих пород: красавцы и волкодавы, любимые хозяевами настолько, что причин для ревности у них и возникнуть не могло.
Но Золька всё продумала заранее, терпеливо дожидаясь многие дни, когда, наконец, будет можно свершить задуманное.
Кай и Тигл играли в снегу.
Её выпустили тоже.
Она спокойно прошла в дальний угол вольера и начала уверенно рыть смёрзшийся снег.
«Когти она, что ли, точит», – думал я, любуясь из окна на собак.
Наконец, разглядел: Золька вырыла огромную кость с примороженным куском мяса на самом конце.
– Вот это да! – восхитился я, не догадавшись поначалу, к чему это всё приведёт.
Золька вынесла кость на середину вольера – и бросила; сама же улеглась неподалёку.
Первым встрепенулся Кай. Почти танцуя от счастья, он схватил кость.
Тигл, даже не думавший ещё о возможности ссоры, кинулся Каю наперерез.
Здесь выяснилось, что Кай расставаться с восхитительной костью не желает.
Драка завязалась мгновенно.
Две огромные, прекрасные, породистые собаки слепились в тигрино-белый ком и покатились по вольеру.
«Они погубят друг друга», – твёрдо понял я.
Кай и Тигл, кружась, кувыркаясь и раздирая друг друга, орали бешеными голосами. Собачьи лапы взметали во все стороны сияющие осколки снега.
Когда я выбежал на улицу, жена моя уже была внутри вольера.
Она умело орудовала метлой, пытаясь разогнать собак, – но ни одна из них, всю предыдущую жизнь подчинявшаяся моей жене беспрекословно, в этот раз не откликнулась и не испугалась.
Псы были одержимы обоюдной жаждой убийства.
Отчаявшись, жена моя схватила Кая прямо за мошонку и рванула на себя.
Взвившись, он высвободился наконец из жутких объятий алабая.
Бросившись меж собаками, я подобрал злосчастную кость и выбросил её за пределы вольера.
Ругаясь надсаженными голосами, мы разогнали собак по их отсекам.
Последней, не слишком торопясь, вошла к себе Золька – и, не удостоив и взглядом бросившегося к ней Тольку, прошла в конуру и легла там.
Оставшись вне людского внимания – она, уверен, улыбнулась.
Тем же вечером натопили мы баню.
Осмотр кобелей хоть отчасти успокоил нас: расцарапанные, с надорванными ушами и в нескольких заметных укусах, они всё же не нуждались в помощи хирурга.
Вперебой обсуждали мы Зольку.
Вспомнилась вдруг одна история: как прошлой весной, спустившись попить к воде, она рухнула в полынью. Подобраться к ней не было никакой возможности, но Золька, не растерявшись, безошибочно выбрала самый верный путь к спасению – и вскоре выползла там, где лёд был наиболее крепок.
На берегу она невозмутимо отряхнулась, и спокойно пришла за нами домой, никак не реагируя на шумное наше восхищенье.
Мы тогда решили, что это последствие пережитого шока, и лишь теперь догадались: она просто не придала случившемуся с ней значения.
Её судьба сама по себе не значила для неё ничего. Она воспитывала мужчин. Быть может, таких, каких встречала когда-то в юности – весёлых, пропахших гарью и металлом.
Попарившись, я всё посматривал из окна бани на вольер.
Сначала, привлечённый нашими голосами, во все стороны лаял Толик.
Затем крутился, норовя просунуть нос меж прутьев клетки как можно дальше и скребясь лапами, возбуждённый Тигл.
Последним вышел Кай. Не глядя на окна бани, некоторое время стоял, горбясь и разглядывая снег вольера: вспоминал, как всё было.
Когда кобели успокоились, явилась Золька.
Она сидела недвижимо, не сводя взгляда с банных запотевших окон.
Я попарился ещё раз.
Золька так и оставалась на месте.
Мне стало не по себе.
Накинув полотенце, я поспешил к ней.
Только дождавшись, когда я трону ограду вольера, она встала.
Вопреки моим ожиданиям, Золька ни о чём не попросила, а просто подошла к двери вольера, уверенная, что ей откроют.
Так я и сделал.
Не оглядываясь на меня, она медленно, но уверенно двинулась к бане. Глядя в дверной косяк, дождалась, когда её впустят.
Увидев тихо вошедшую Зольку, моя дочь вдруг подвинулась на диване.
Золька степенно пересекла комнату и, ровно держа спину, села за стол подле дочери.
Она выглядела как лучшая ученица пансиона благородных девиц.
На столе дымился чай, мягко плавился сыр и отекали шоколадом конфеты.
Чуть потупившись, собака благовоспитанно смотрела в самый край стола.
Заворожённые её видом, мы замерли.
Целую жизнь Золька пыталась объяснить людям одну простую вещь: она – тоже человек.
Дом инвалидов
У всякого дома случаются приливы и отливы.
Мой лесной, посреди огромного отечества затерянный дом многие годы ломился от гостей, и громкая музыка сотрясала его.
То был прилив.
Меж гостями бегали дети; они неприметно выросли на этом празднике, длившемся целую жизнь и ещё какое-то время по инерции.
Но гости – разъехались, оставив томящее сердце чувство; я его не бередил, и коробку с воспоминаниями – не раскрывал: было и было.
Некоторое время можно были различить детские следы, ведущие от дома. Потом следы их забило дождём – и это, конечно же, было очередным признаком жизни, её отливов, тем более что дети однажды вернутся, особенно если их не слишком настойчиво ждать.
Я бродил по пустому дому, как привидение, а если и боялся кого-то встретить – то лишь себя.
Но ничего не пустует там, где положено продлиться жизни.
Новая компания наша собиралась постепенно.
Её, словно бы помимо моей воли, пересобирала судьба, примеряя по особым признакам, о которых я не сразу догадался.
А когда догадался – мне стало не больно, а тепло.
Жена моя, всю жизнь мечтавшая о собственном саде, нубийских козах и белых лошадях, год за годом искала большой участок, который мы смогли бы купить.
Старый наш дом стоял на совсем скромном пятачке, где и лишнего куста не высадить, а конюшню пришлось бы делать на чердаке.
Зато мы жили у самой чистой реки, в самой глухой глуши, вдали от торговых путей: ни варяг мимо не проедет, ни грек.
Несколько раз подходящий жене участок находился – но, увы, за горизонтом от старого дома. Я исхитрялся, чтоб найти причину и не согласиться на покупку.
Наконец, ищущие – обрели.
…На всю огромную лесную округу мы имели одну соседнюю деревню. Она была почти так же заброшена, как наша, но там имелся однокомнатный сельмаг, где на единственном прилавке лежали трусы, мыло, шоколад и ледяные куры.
В той деревне один обеспеченный, но затосковавший по дикости человек приобрёл однажды огромный участок.
Собрав лучших мастеров и доставив за неслыханные миллионы карельскую сосну, он выстроил небывалой красоты баню, барский, в три этажа, с огромным камином, дом, и каменный гараж, куда и паровоз можно было загнать.
Заехать он собирался в первый понедельник июля, а с пятницы на субботу ночевали там его работники. Завершив труды свои, они позвонили хозяину, попросив пригнать грузовую машину, чтобы вывезти оставшийся мусор.
Хозяин заниматься с грузовой машиной поленился, и велел мусор сжечь в своём огромном камине. Работники послушались и начали жечь. Жгли час, два, три, четыре – камин был такой, что там возможно было приготовить допотопного зверя. Работники честно глядели в огонь, однако каминная труба накалилась – и в полночь разом, яростно вспыхнул чердак.
