День рождения кошки - Набатникова Татьяна Алексеевна
Три дня Павел молчком погибал, не смея приблизиться, и ни разу за эти три дня ушлый международник не позвонил из своего Парижа.
Он позвонил только на четвертый день, когда Женя снова была с Павлом и счастье раскрылось во всей его быстротекущей полноте — как цветок лотоса. Тут уж звонки пошли косяком, эскадрильями, и со всех сторон оборачивались мужчины, обегая пространство своими растревоженными антеннами: откуда идет сигнал? Запеленговать Женю не составляло труда: лилия долин. Во внезапном и быстром цветении. Прекрасная, как бывает лишь женщина, которую убедили, что она прекрасна.
Она удивлялась легкости тела, перестала замечать крутизну подъемов.
У нее изменились походка и взгляд, и двадцатисемилетний офицер, телохранитель генерала, опустившись на одно колено, как перед знаменем, осмелился предложить ей руку и сердце, а министр торговли Армении задаривал подношениями. Все трое собирались у нее в номере перед телевизором — офицер, электросварщик и министр, после «Времени» она их провожала, и лишь один знал, что вернется.
Вдвоем их после той террасы никто больше не видел.
Он стеснялся своей речи, он признавался, что есть слова, которые он впервые слышал от нее. Были заметны его старания выражаться позамысловатей, и она боялась, что он вляпается в какой-нибудь «данный период времени», но он был умница, он сказал: «Тогда, во время крестного хода, я понял, что уже преследую тебя».
Во многом он посрамил бы ее знакомых аристократов.
Он продал свое обручальное кольцо, чтобы пригласить ее в кафе — в городе, подальше от санатория, от соглядатаев. Это кольцо он не снимал девятнадцать лет, и в мякоти пальца осталось углубление, которое не скоро еще заполнится плотью.
Не соврешь, что потерял. Что он скажет дома?
А полную правду: продал, чтобы пригласить в кафе одну известную композиторшу, которая в него влюбилась.
Жена Галя, оценив смелость его фантазии, ответит: влюбилась, так продавала бы свое!
Разговор нетерпеливо перейдет на другое — все же хозяина месяц не было, столько перемен дома и на заводе: того сняли, этого назначили.
Так все же: куда девалось кольцо? — спросит опять.
Смутные подозрения у Гали, конечно, были (насколько хватало ее воображения: не дальше той Нади из завкома…). Но они рассеялись, когда Павел объяснил: деньги понадобились съездить к сыну.
Спустя месяц Павел и сам уверует в это объяснение, а любовь известной композиторши вытеснится из памяти как нечто недостоверное. Ну оглянись вокруг, ну скажи кому — и мужики объяснят: пить надо меньше. На жену свою Галю взгляни, на будничное ее лицо, чуждое всякого воодушевления, и разве после этого сможешь убедить себя, что есть на свете женские лица, вспыхивающие внезапным светом, а речи их — как водопады, а шепот блаженными уколами вонзается в слух.
Они, конечно, есть, эти женщины, но не про твою же честь.
И как он вообще посмел, как он сделал такую женщину соперницей жены, своей бедной Гали! Недостойной любовью своей уравнял их!
Даже и мыслями больше ее не касайся. Брат преступника.
Да, разумеется, нельзя не признать: события очень скоро стали приобретать признаки естественного утомления. Женя уже считала историю исчерпанной, а срок путевки все еще длился.
Шла над Рудными горами снежная гроза. Все в природе взбунтовалось и восстало, вздыбилась крутая радуга, упираясь концами в долину где-то внизу, много ниже «Империала». Там на склонах буря терзала деревья, в небе все кипело, Павел был в комнате, и Женя уже не хотела, чтобы он вышел к ней на балкон, уединение опять обретало прежнюю бесценность, и этим небесным знамением ей уже не хотелось делиться ни с кем. В громе грозы угадывалась скрытая мелодия, и главное было теперь — расслышать.
Чтобы никто не мешал.
Женя вспомнила, как две недели назад, подавленная долгой глухотой, готова была просить слуха у сатаны под залог своей души…
Искушал ее враг и был близок к победе. Но ангел-хранитель не дал — слабую сдавшуюся душу ее заполнил любовью, чтоб не протиснуться нечистому — некуда.
Теперь — слушать.
И расстаться, скорее расстаться, пока цела любовь, оберегающая от похитителя душ. Теперь присутствие Павла могло только навредить.
Могло, но не успело. Вот и поезд, Павел проводил ее, подруга тактично вышла из купе.
Только что примчавшаяся из Германии к поезду, она, едва отъехали, принялась рассказывать, а Женя кивала, ничего не слыша, как заколдованная.
Подруга смолкла, пристально взглянула и рассердилась:
— Да что вы, ребята, меня дурите!
Павел оставался в Карловых Варах еще два дня. В час, когда его поезд пересек границу и прибыл в Брест, Женя ждала у телефона. И действительно раздались частые междугородные звонки, она сорвала трубку, и хорошо, что не крикнула в опережение его голоса: «Павел!» — потому что это был муж, он весело сказал, обыгрывая знаменитый текст: «Люблю тебя из Орли, лечу через Бейрут в Сайгон, целую, пока!»
Ну, не борьба стихий, эфирных сил? Когда через минуту раздался ожидаемый, только что желанный звонок Павла из Бреста, Женя еще не опомнилась, и уральский выговор Павла, его неумелая речь невыгодно наложилась на все еще звучавшее в ее слухе энергичное восклицание блистательного международника. Именно от таких опасных наложений она и хотела защитить свое скудное чувство, законсервировать, лишить доступа воздуха, иначе все пропало; она довольно вяло ответила Павлу, что доехала хорошо, все у нее в порядке и она ему желает благополучия и покоя. Простились.
Она сварила кофе, поставила пластинку — наугад, она часто так делала: что бог пошлет. Оказались «Времена года» Вивальди, и в этом тоже был знак. С этой музыкой у нее была связана одна мистическая давняя история: у нее тогда сломался проигрыватель, месяц ее окружали только бытовые шумы, и организм уже физиологически требовал музыки, она отправилась в концерт — тоже наугад. Был органный вечер, и органистка играла собственную версию «Времен года», Женя весь концерт думала о муже, тосковала по нему, опять они были в долгой разлуке. А вскоре от него пришло письмо, он писал, что был в концерте — наугад, слушал «Времена года» и вдруг одна скрипачка подняла глаза и посмотрела прямо на него, и он узнал в ней Женю. Это так смутило его, что он ушел с концерта и вот сидит пишет ей, любимой, письмо…
Эти «Времена года» совпали у них с точностью до часа.
Много всего случилось у них за долгую жизнь.
Забыв про кофе, Женя вспоминала. Душа, отработав тяжкую смену измены, возвращалась к себе.
В молодости, было им лет по двадцать шесть, в газетно-репортерскую пору как-то звонит мужу коллега: лишний билет в «Современник», спектакль через полчаса. Тогда «Современник» был в зените, муж уступил ей с боем, и она побежала. Они в те времена прогрессивные были, эмансипированные, собирались явить миру пример подлинной жизни — без предрассудков ревности.
И вот бежит Женя от метро, сердце у нее вспухает, этого человека с лишним билетом она еще никогда не видела, но они узнали друг друга сразу. Он стоял в распахнутом пальто, навстречу ей, счастливый, напряженный, и по тому, как он ждал, как надеялся, что она окажется именно такой, не подведет, — можно было догадаться, что их соединение произошло еще в онтологических слоях. По лицу его пробегали сокровенные огни, будто он глядел в пламя костра и думал при этом счастливую мысль. «Не беспокойся, мы успели», — сказал ей, не поднимая глаз (от костра…), и искры нежности поблескивали в голосе, спектакль Женя и сейчас помнит до последней сцены, хотя и не видела, не слышала ничего, кроме дыхания рядом с собой этого незнакомого родного человека.
Будь они тогда посмелей, сразу бы поняли, что все уже случилось, что они влюблены еще прежде всякого первого взгляда, но опыта им не хватило признать скрытое очевидным, началась дружба, бурно обменивались чтением, это были семидесятые годы, Женя позвонила ему и попросила занести журнал: через мужа не передать, муж уехал в командировку — Женя говорила это, обмирая, и он там тоже обмер и, не приходя в сознание, так к ней и вломился с искомым номером журнала, скрыть было уже невозможно, ослепли, оглохли и месяца три еще не могли остановиться. Это как огурец в бутылке: попал легко, еще цветком, но разросся внутри, и уже не вынуть, не разбив стекла.
