Альберто Васкес-Фигероа - Туарег
– Это казалось тебе справедливым, когда тебе дали этот кабинет и назначили губернатором, – напомнил ему министр. – И когда мы решили, что с ним делать. Тогда он был не Абдулем, а врагом, дьяволом, человеком, приведшим страну к хаосу, потому что отстранял нас, своих близких товарищей, от управления. Нет, Хасан, – решительно сказал он, – не пытайся меня обмануть, я тебя давно знаю. Все дело в том, что власть, годы и комфорт сделали тебя мягким и пугливым… Можно было проявлять героизм и сопротивляться, когда было нечего терять, кроме надежды на лучшее будущее. Но когда живешь во дворце и имеешь счет в Швейцарии… Не отпирайся, – опередил министр губернатора. – Вспомни, что сбор информации входит в мои обязанности, и мне известно, сколько тебе платят за пособничество нефтяные компании.
– Наверняка меньше, чем тебе.
– Конечно… – согласился Али Мадани без тени возмущения. – Но ведь сейчас ты попал в передрягу, а не я… – Он подошел к окну, чтобы взглянуть на муэдзина, взывавшего к верующим с минарета мечети, и сказал, не оборачиваясь: – Молись о том, чтобы мне удалось утрясти то, что ты напортачил, а не то потеряешь нечто большее, нежели пост губернатора.
– Это значит, что ты меня смещаешь?
– Естественно! – ответил министр. – И заверяю тебя, что если не найду Абдуля, то позабочусь о том, чтобы тебя судили за предательство.
Губернатор Хасан бен-Куфра не ответил. Он был поглощен осмотром ран, оставленных ремнями на его запястьях, и размышлял о том, что несколько дней назад в этом же самом кабинете он выступал в роли Мадани, сурово распекая человека по вине туарега, из-за которого все забыли покой и сон.
Он вспомнил время, проведенное в пещере – часы и дни тоски и тревоги, – когда он все время спрашивал себя, действительно ли туарег пришлет за ним кого-то или оставит умирать там, как собаку, – от голода, ужаса и жажды.
А еще вспомнил, что туарег оказался умнее, чем он: без особых усилий выяснил его слабое место и то, как его можно склонить к сотрудничеству, не тронув даже пальцем.
Он понял, что ненавидит туарега за все это, но ненавидит еще больше главным образом потому, что тот сумел выполнить обещание и прислал человека, чтобы его спасти.
– Почему? – спросил Али Мадани, повернувшись, чтобы взглянуть на него, словно прочитав его мысль. – Почему человек, убивающий хладнокровно, как он это делает, оставил тебя на свободе?
– Он мне пообещал.
– А туарег всегда выполняет свои обещания, я знаю… Даже если и так, мне трудно допустить, что существует ум, который считает, что законно лишать жизни незнакомых спящих людей, но никак нельзя нарушить обещание, данное врагу. – Он отрицательно покачал головой и уселся за массивный стол, в кресло, принадлежавшее его собеседнику. – Иногда я спрашиваю себя, как это возможно, что мы живем в одной стране, имея так мало общего… – Он продолжил, словно беседуя сам с собой: – Это часть наследства, за которое мы должны благодарить французов: они нас перемешали, словно в гигантском пудинге, а затем разрезали на куски по своему усмотрению. И вот теперь, двадцать лет спустя, мы сидим здесь и безуспешно пытаемся что-то понять про других.
– Это мы уже знали… – устало заметил Хасан бен-Куфра. – Все мы еще раньше пришли к такому же выводу, но ни у кого и мысли не возникло отказаться от части, которая нам не соответствовала, довольствуясь меньшей и однородной по составу страной. – Он раскрыл и сжал ладони, словно ему было трудно это сделать, стараясь сдержать гримасу боли. – Нас ослепили амбиции, и мы желали все больше и больше территории, даже зная, что не справимся с ее управлением. Отсюда и наша политика: если мы не добьемся того, чтобы бедуины приспособились к нашему укладу, значит, мы должны сжить их со свету. Что бы мы стали делать, если бы французы попытались нас извести много лет назад, потому что мы не приспособились к их образу жизни?
– То, что мы в конце концов и сделали: обрели независимость… Возможно, таково же и будущее туарегов: стать независимыми от нас.
– Ты что, представляешь себе их независимыми?
– А нас разве когда-нибудь представляли себе французы, пока мы не начали бросать в них бомбы и демонстрировать, что можем быть независимыми? Этот Гасель – или как там его зовут – доказал, что в состоянии нас победить. Если бы к нему присоединились все его соплеменники, уверяю тебя, они бы выкинули нас из пустыни. И полмира изъявило бы готовность им помочь в обмен на нефть из ее недр… Нет уж, – убежденно сказал он, – мы не должны давать им возможность узнать о том, что они в состоянии превратить своих верблюдов в золотые «кадиллаки».
– Для этого ты и приехал?
– Для этого и чтобы раз и навсегда покончить с Абдулем эль-Кебиром.
Это было море обнаженных женских тел, разлегшихся на солнце, – с золотистой кожей, иногда медной и даже красной – на гребнях самых старых вершин. Правда, это были тела великанш: груди, порой вздымающиеся выше двухсот метров, зады, достигающие километра в диаметре, и ноги – длинные, бесконечные, неприступные ноги, по которым верблюды взбирались с трудом, скользя, визжа и кусаясь, грозя в любую минуту оступиться и скатиться к подножию бархана, чтобы уже больше не встать и в итоге быть проглоченными песком.
Гасси – проходы между барханами – превратились в извилистый лабиринт: чаще всего они оказывались несуществующими или же, случалось, приводили в исходную точку, – и только невероятная способность Гаселя к ориентированию и уверенность в себе позволяли им день за днем продвигаться на юг, не возвращаясь назад.
Абдуль эль-Кебир, воображавший, что хорошо знает страну, которой он управлял несколько лет, и успевший пожить в самом сердце пустыни, никогда не представлял себе, даже в самом страшном сне, что на земле существует море таких барханов, столь обширное пространство песка – эрг, которому не видно конца и края, даже если подняться на самую высокую из гурде.
Песок и ветер – вот и все, что было здесь, в преддверии «великой пустой земли». Он спрашивал себя, разве такое возможно, что, по утверждению туарега, существует нечто еще худшее, чем вот этот застывший океан.
Дневные часы они проводили, укрывшись от ветра и солнца в просторной палатке желтоватого цвета, деля ее тень с верблюдами. Возобновляли движение, как только день начинал клониться к вечеру, и продолжали его в течение всей ночи, при свете луны и звезд. В пути их заставали изумительные рассветы, когда тени словно перебегали с гребня на гребень сифов в форме сабли. Казалось, что песчинки на их лезвиях лежали, сцепившись друг с другом.
– Сколько еще осталось? – поинтересовался он, когда наступил пятый из этих рассветов и первые лучи дали ему возможность убедиться, что он по-прежнему не может разглядеть на горизонте начало великой равнины.
