Дина Рубина - «…Их бин нервосо!» (сборник)
На днях, купаясь в общественном душе, он случайно сломал замок на двери и оказался запертым в кабинке. К счастью, под потолком кабинки оказалось маленькое оконце, выходящее в общий коридор, в которое он с превеликим трудом выбрался. Выбрался и идет к себе в комнату, само собой, раздетый, лишь препоясав полотенцем, так сказать, чресла, если мы уж коснулись библейских аллюзий. Навстречу ему идет главный раввин ешивы, который особенно опекает этого парня.
Он останавливается, оглядывает своего голого подопечного с ног до головы и, наконец, строго спрашивает: «Хаим, где твоя кипа?!»
Потому что религиозный еврей при определенных обстоятельствах может, конечно, оказаться голым, но – с непокрытой головой?! – никогда!
Так вот, о проблеме национальной идентификации. На Западе проще, там человека идентифицируют по одному из трех факторов: страна, из которой ты происходишь. Или – родной язык. Или – вероисповедание.
В этом смысле мне кажется очень показательным случай, произошедший с моей сестрой.
Моя сестра Вера – скрипачка Новозеландского симфонического оркестра. Живет она в Веллингтоне. Переехала туда из Израиля года три назад и очень стеснялась своего английского, боялась, что выгонят из оркестра, где поначалу сидела на птичьих правах.
Дирижировать их оркестром часто приезжал дирижер из соседнего города Крайчича – человек пожилой, нервный, с тяжелым желчным характером. Самой яркой его отличительной чертой была выраженная женофобия. Ненавидел женщин. То есть, он терпел их в женском, так сказать качестве, на профессиональной же почве – не воспринимал. И всегда придирался, особенно к новеньким. Как взгляд упрется в новое женское лицо, он останавливает репетицию, нацеливает дирижерскую палочку и, презрительно щурясь, задает всегда один и тот же вопрос: «Where are you from?» И новенькая должна отчитаться, представиться, как это полагается.
И вот, на первой же репетиции старик увидел мою сестру, нацелил на нее дирижерскую палочку и каркнул свое: «Where are you from?».
Трепеща и боясь потерять едва наметившуюся работу, она послушно ответила:
– Я родилась в Узбекистане.
– А где это? – подняв брови, спросил он.
– Такое место на границе с Китаем…
– А на каком языке там говорят? – брезгливо уточнил он.
– Род тюркского…
– Так ты тюрка? – спросил он.
– Нет, маэстро, я не тюрка, – кротко отвечала моя сестра.
– Но ведь это – твой родной язык?
– Нет, мой родной язык – русский.
– Так ты русская!?
– Маэстро, – терпеливо отвечала она, – я такая же русская, как и вы.
– Ничего не понимаю! – вскрикнул дирижер, – какое твое вероисповедание, черт побери? Что ты исповедуешь?
И моя бедная сестра, которая в жизни никогда ничего не исповедовала, вынуждена была ответить, что исповедует иудаизм. А то бы ее просто никто не понял.
То ли дирижер был старым склеротиком и все забывал, то ли он не прочь был поиздеваться над новенькой, только каждый раз, когда он приезжал, происходил один и тот же диалог: «Where are you from?» – спрашивал он, и далее, со всеми подробностями – с Узбекистаном на границе с Китаем, с языком, рода тюркского, с родным русским, и иудейским вероисповеданием – повторялась одна и та же идиотская сцена. Весь состав музыкантов уже знал ее наизусть, и как только старый осел нацеливал на мою сестру палочку, музыканты весело переглядывались и радостно ждали продолжения.
Так это и тянулось до тех пор, пока моя сестра не получила наконец, постоянную позицию в оркестре.
Любой западный человек знает, что такое «постоянная позиция», со всеми полагающимися к ней социальными благами: пенсией, страховками, оплаченным отпуском, и так далее, и далее, и далее… Собственно говоря, это тисненный золотыми мечтами, большой и яркий сертификат на жизнь.
И вот, приезжает тот самый режиссер-женоненавистник. Начинается репетиция, оркестр играет Вагнера… Уже привычно он натыкается взглядом на лицо моей сестры, останавливает оркестр, нацеливает палочку и вопрошает свое знаменитое «Where are you from?»
И тогда моя, преисполненная тайным восторгом, сестра внятно и вежливо говорит:
– Маэстро! Я уже много раз рассказывала вам всю эту историю. Очевидно, вы мне не верите. Придется наконец, сказать вам правду. Я родилась черным американским мужчиной. Но постепенно, мало-помалу, стала белой новозеландской женщиной… Просто у вас тут отличные шампуни…
Весь состав оркестра буквально повалился на свои инструменты. Хохот стоял такой, что старый осел вынужден был отпустить музыкантов на перерыв.
Но это, повторяю, западный пример самоидентификации. И западные шуточки по поводу нежелания акцентировать тему. У нас в Израиле все гораздо сложнее. Да и с шуточками тут следует быть осторожней.
На днях звонит приятель, он в стране недавно, не все понимает, не во все может вникнуть, поэтому время от времени сверяется: правильно ли поступил, правильно ли понял ситуацию.
– Слушай, – говорит, – со мной вчера произошло нечто страшное. Объясни пожалуйста, что это было?…
И нервно рассказывает:
– Подхожу к остановке автобуса, там стоит приличная пожилая женщина, по виду наша. Я вежливо спрашиваю – давно ли нет автобуса? А она мне отвечает по-русски: «Я не говорю на вашем свинячьем языке».
Ну, приятель мой – человек остроумный, язвительный, за словом в карман не лезет. В первую минуту он, конечно, обалдел от такого неожиданного хамства, потом говорит:
– Мадам, это же прекрасно! Вот я сейчас называю вас «старой блядью», а вы – ну ничего не понимаете!
И пошел прочь от остановки, чтобы рядом с этой теткой не стоять.
И все-таки страшная растерянность вот уже второй день никак его не покидает.
– Что это было? – взывает он к моему израильскому опыту. – Кто из нас сумасшедший – я, или она?
– Ни ты, ни она, – объяснила я. – Скорее всего, эта женщина из так называемых «польских детей», то есть еврейских детей из Польши, которые были спасены из концлагерей и попали в Израиль не прямым путем, а через Советский Союз. Многие из них отлично говорят по-русски, потому что несколько лет мыкались по советским детским домам, где-то под Джизаком, под Самаркандом.
Детская память цепкая, язык в ней застревает на всю жизнь… Но голод, унижения, одиночество, которые этим детям пришлось пережить, тоже дают себя знать. Возможно, звучание русского языка не вызывает в их душе радостных эмоций. Возможно, в тот день у женщины были какие-то неприятности, скверное настроение. А тут еще ты подходишь к остановке и, без обиняков, обращаешься к ней по-русски, то есть, идентифицируешь как «свою». И она, как могла, объяснила тебе, что думает о всей твоей общине.
