Михаил Веллер - Бомж
На Дону и Кубани стоят памятники Краснову: наконец казаки имеют собственное государство. Земли плодородные, реки полноводные, народ здоровый, чем не жизнь.
И ни Северо-Запад, ни Урал с Западной Сибирью, ни Приморье — никто не отдаст ядерного потенциала. Соседям веры нет — все помнят Украину: каких ей только гарантий ни давали, чтоб разоружилась, а в удобный миг порвали. Пакистан имеет, Корея и Израиль имеют, — а нам что, нельзя?!
Все пройдет через период еще большей бедности и развала. И еще больше умных и энергичных свалит на Запад. И будут гордиться потомки великим Советским Союзом — как ленивая шумливая Италия гордится красотами и величием римской Империи.
Да — Лубянку разнесут наконец. Архивы не столько откроют, сколько уничтожат. В семь подвальных этажей экскурсии водить будут.
Деньги на чистую науку аккумулировать будет уже невозможно, так она еще при Путине окончательно издохла. Большой Театр останется — он прибыль приносит, оправдывает и балетное училище.
И главное — все постепенно так, обыденно, без драм. История — это, братцы, не театр. Люди продолжают работать, поднимать детей, копить на квартиры, делать подарки к праздникам. Вокруг тебя-то ничего не меняется особо — ну, вывески другие, деньги поменяют, потом паспорта поменяют — к этому привыкают легко.
Не будет больше величия страны.
И вот парадокс — с чего бы это я, бомж, сплюнутый этой самой страной на помойку, тоскую по ее грядущему падению? Видимо, потому, что человек не остров, не сам по себе. Вон колоколов сколько понавешали по храмам — и все они звонят по каждому из нас.
…У меня есть черный фломастер, который еще немного пишет. За магазином я оторвал квадрат картона от коробки и написал:
Прошу честно — помогите собрать на бухло
Сел на выступ цоколя недалеко от магазина, и мне набросали мелочью за час сто тридцать рублей. Я чувствовал, что контроля не будет и рыло мне не начистят, но больше часа не рискнул.
На эти деньги я купил поллитра водки «Зеленая марка» и полбатона. И выпил как человек за славное прошлое нашей великой Родины, за горькое ее будущее, и за всех, кому придется в это будущее идти. И пошел спать к себе на трубы.
И долго не мог заснуть. Как тут заснешь после такого. И рассказывать никому не охота.
А вот потом пошло кино: все внутри у меня гудело, я знал, что сплю, и при этом знал, что все происходит на самом деле, а мне кажется, будто я сплю. Вот там горели города, рушились стены, наступали армии — и все люди были бомжи. Они притворялись командирами, врачами, пожарными, офисным планк тоном и бизнесменами. И работяги были бомжи, и даже олигархи были бомжи. И бомжующие менты их гоняли. У них была не своя одежда, они жили не в своих домах, и хотели они только дожить до вечера, набить брюхо и лечь спать в тепле. И огромная страна, заселенная бомжами, превратилась в множество островков, и бомжи махали с берега друг другу руками.
Иногда страшно мучит, когда не можешь вспомнить какую-то фамилию или еще что. Вот я помню, что это сказал древнегреческий философ, так примерно: человек создает мир по образу и подобию своему, и страдания его в этом мире — это страдания собственного несовершенства.
А вот в газете, в МК, это точно Минкин написал: «Превратить людей в бомжей просто — надо лишить их родины». Он отлично пишет, и про нас тоже писал.
Если я, конечно, ничего не путаю.
Затянувшееся прощание
Скоро я отсюда уеду.
Я уйду от вас. Я не хочу быть с вами. Я не люблю вас.
А может, и люблю. Вы ведь не виноваты, что такие, какие есть. Наверное, все-таки люб лю. Других ведь у меня нет. Других я просто никогда не знал. Вы — моя жизнь. Только это ничего уже не значит. Если что-то в любви кончилось, незачем цепляться за видимость того, чего уже нет.
Один великий патриот сказал: «Родину нельзя унести с собой на подошвах башмаков». При чем тут башмаки. Родина остается в душе, и она с тобой. А если в душе ее нет, то считай и нет вовсе, и от места это не зависит, где ты ни будь.
Главное — дожить до лета. Настанет лето, и тогда все будет легко. Я отправлюсь потихоньку на запад — товарных поездов еще много. И перееду в Беларусь. Между нами ведь нет границы.
А из Беларуси перейду в Литву. Граница там европейская — не то, что в советские времена, когда я служил в армии. Сплошной колючей проволоки и распаханной полосы давно нет, место приглядишь заранее — и перейдешь спокойно. А Литва — это теперь уже Европа. Там должны быть нормальные приюты для бродяг, если кто хочет помыться, и получить благотворительную одежонку, и подкормиться немного. За это я даже согласен недолго поработать. Дворником, разнорабочим, — все равно кем. Придумаю себе биографию, получу какой-нибудь документ.
И двинусь потихоньку дальше на запад. В какой это было книжке — «Держи на Запад!». Законы там либеральные, помереть на улице с голоду не дадут. Красть я не буду, наркотой торговать не буду, вреда от меня никакого.
Что я там буду делать? Нечего мне там делать. Но я не хочу каждый день видеть кругом то, что вижу сейчас. Лишние мы все тут люди — а ведь мы у себя дома. Так уж лучше я буду не у себя дома. Лучше тоска по родине, чем отвращение к ней.
Вы думаете, это я останусь без родины на чужбине? Это вы тут останетесь без родины. Потому что Родину я заберу с собой. Заберу всех, кого любил, кто мне дорог. Всех, кого помню. Всех, от кого видел добро, и от кого видел зло — тоже заберу, потому что зло — это тоже жизнь. Родина — это память и любовь. Еще это надежда и вера — так я их тоже заберу с собой. Потому что на этой земле надежды и веры уже не осталось.
Удивительное это дело — страна есть, а родины уже нет. Я и не заметил, как это постепенно произошло, пока однажды не спохватился.
Я буду лучше жить, перестану пить страшную отраву и проживу дольше. И буду выглядеть моложе, чем сейчас. Может быть, во мне опять появится энергия, и мне удастся как-нибудь перебраться через океан в Америку, и я буду подрабатывать иногда на фермах и колесить на попутных по этой огромной стране.
А может, я уеду иначе, как уезжают все наши. Не проснусь, заснув в мороз после выпитого. Или подхвачу воспаление легких, ночуя на цементном полу. Или окажется, что у меня давно гепатит, тогда умирать будет тяжело, вот уж упаси боже. Или улечу по длинному, расширяющемуся изгибом вверх тоннелю, подсвеченному фиолетовым свечением от готических шестигранников, из которых выложены стены — и вырвусь наконец в ослепительный свет, который и есть вечное счастье и единение с бытием.
Или вдруг окажется, что Испании есть король, и этот король нашелся, и этот король я. Есть и такой вариант отъезда. Тихо-тихо, не спеша, едет крыша чуть шурша. Наполеон уехал в Фонтенбло. Вот это лучше не надо. Но кто нас спрашивает, как мы хотим жить?
