Михаил Веллер - Бомж
Девица совершила умственный маневр.
— Вот вы — обездоленный человек, живущий в великой богатой России. Скажите — какие чувства вы испытываете к своей стране? И можете ли гордиться ей?
И тут произошло нечто странное, будто я начал говорить без участия головы, само пошло:
— Гордишься ведь не своей жизнью. Гордишься историей своей страны, ее победами, ее культурой, ее богатствами, открытиями ее великих ученых. Мы все гордимся Россией, великой страной с огромным будущим.
Сказал и думаю: во залепил. Во что телевидение с человеком делает.
У девицы — бровки вверх, а ротик до ушей. И — с подъемом:
— Наш мэр выступил с инициативой обеспечить всех граждан трудоспособного возраста рабочими местами. Если бы вам предложили любое рабочее место на выбор, что бы вы хотели делать?
Но я уже пришел в себя.
— Я бы хотел работать лифтером.
— Э-э… где?..
— В женской бане.
— В смысле, простите?
— Лифчики с женщин снимать.
Толпа загоготала. Я всегда имел успех у кретинов. Это древняя и хамская шутка, от старпера-то девушке. Она немного побледнела и поджала лицо. Решала задачу: оскорбиться и с презрением уйти — или принять вызов и доказать поганому бомжу свое интеллектуальное превосходство. А уже тогда уйти. Гордо.
— А если серьезно? — спросила она, поднявшись над пошлым юмором. — Что вы хотели бы делать в жизни? Или ваш сегодняшний образ жизни — это ваш выбор?
— Этот выбор никто не делает добровольно, девушка. К нему жизнь толкает. Кого с жилплощади выписали, кто документы потерял, кто от семьи сбежал, ну и всякое такое. А когда приспособишься — делать уже ничего вообще не хочется. Вот вам хотелось бы ничего не делать? Ну — вилла, богатый муж, яхта, показы мод. И ни-че-го не делать?
— Ого! — ответили в толпе. — Мечта всей жизни! Москва — чемодан — Ницца!
— Так вот — у меня это все уже есть. Причем — без мужа, виллы и яхты. Ноу проблем!
Лицо девицы исказилось от мучительного умственного усилия. Ей явно хотелось оставить в своем репортаже колоритного бомжа с парой фраз по теме.
— Вы чувствуете в последнее время падение своего жизненного уровня?
Я всегда знал, что тележурналистки — идиотки, но не знал, что настолько.
— Если вы подскажете, куда мне еще упасть, я готов попробовать.
Ишь ты — мне зааплодировали.
— То есть на вас, как на представителе самых неимущих слоев населения, общее падение жизненного уровня не отразилось. Сейчас вы не имеете возможности работать — и однако одобряете ли вы инициативу мэра о создании рабочих мест?
Опять двадцать пять. Городское телевидение. Ей важно, свеженькой подстилке, чтоб даже бомж поддержал мэра. Соцзаказ у нее свербит. Между ног.
— Девушка, вот когда мэр станет бомжом («Скорей бы!» — крикнули в толпе), а я мэром — приходите, и я дам вам интервью. А пока — где я и где мэр? И какое мне дело до него, а ему до меня?
— Хорошо, последний вопрос: что бы лично вы могли пожелать городским властям? Возможно, больше заботиться о бездомных и бедных?
— От их заботы мы вообще вымрем. Я им желаю выйти на покой и окончить свои дни там, где им и место — половине в тюрьме, а другой половине в сумасшедшем доме.
— Хорошо. Тогда такой, самый последний вопрос: что бы вы хотели, чтобы я у вас спросила?
— Спасибо. Тогда я открою вам свою мечту. Спросите меня: хочешь со мной потрахаться?
— Да ну тебя к черту, старый хрен, — раздраженно сказала девица. — Я на работе, работаю я, ну неужели не понятно? Ладно, не пропадать же разговору. Ну хоть пожелай на прощание нашим телезрителям чего-нибудь. Без матюгов только! Итак (она снова перешла на оживленный приподнятый тон): что вы, с вашим нелегким жизненным опытом, хотели бы пожелать нашим телезрителям?
— Никогда и никому я не позволял сделать себя несчастным. И вы не позволяйте. Рвите глотки гадам, уходите в бомжи, но никому и никогда не позволяйте сделать себя несчастными.
— Ладно. Выберем кое-что. Спасибо. — Она отвернулась и отдала микрофон оператору, всунувшему его в гнездо сбоку камеры.
— Алена, я предупреждал, не фиг лезть к этому бомжу, — сказал оператор, складывая ноги штатива.
— Интересно, кем он был, — сказала девица, перестав обращать на меня внимание.
— Никем он не был.
Люди разошлись. И я пошел. После творческой работы возникает потребность выпить.
Гибель Третьего Рима
Всем известно, что к Пророку приближаться страшновато. Даже если редко и без задних мыслей — открыто попросить немного деньгами помочь. И что меня черт вдруг дернул за ним следить — даже объяснить не могу.
А он вдруг повернулся на тротуаре и пошел среди прохожих мне навстречу. И вроде глаза патлами закрыты, как у терьера, а я его глаза вижу — и шевельнуться не могу. Вот такая ерунда. Стою, как в столбняке.
Он подошел и спрашивает:
— Знать много хочешь? Ну, пошли.
И пошел я за ним. Пока шел — подумал: я ж теперь к нему дорогу знать буду, а этого никто не знал, значит, убьет он меня, чтоб дом его не открылся. А все равно иду за ним, как привязанный. А потом сообразил: если он захочет, чтоб я забыл к нему дорогу, так я ее ввек не вспомню. Я и так уже мало чего помню. И от этой мысли мне полегчало.
В каком-то дворике он спустился на шесть полуподвальных ступенек у стены, всунул в скважину ржавой двери странный кривой ключ, и внутри стали с тяжелым таким металлическим стуком отходить запоры.
— Заходи, — велел он, а дверь сама закрылась.
В его полуподвале было чисто, как обычная комната с кроватью и столом, а на полу стоптанный ковер. Он налил из крана воды в чайник, поставил на плитку и включил ее. Все типа обычной дворницкой. Может, он дворником оформился? А чего к горсовету ходит? Может, просто миссия у него такая. А может, такая форма сумасшествия.
— О сумасшествии не думай, а то двинешься, — предупредил он, не поворачиваясь. — Говори — чего хотел?
Ребята, я ничего не хотел. Но тут понял, что конечно хотел. Само собой, иначе зачем бы я за ним следить пытался.
— Ну? — приказал он, повернувшись, снял пальто, сел на стул, а мне кивнул на другой.
Глаза у него оказались не черные, а серые, а белки желтые с красными прожилками.
И тут я понял, что задаю главный в жизни вопрос. Следователь был, мама умерла, бомжом я стал, и вот только тут у него в полуподвале я задаю главный вопрос своей жизни. Наверное, я побледнел даже.
— Не бойся, — сказал он. — Чему быть — того не миновать. Сам знаешь.
Все оказалось так серьезно, что серьезнее и быть не может. Я прямо похолодел от своего вопроса. И спросил:
