Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Мама сказала, что пойдёт в церковь — помолится, чтобы всё прошло удачно. Вера, мимоходом вспомнив Валечку, решила, что это не помешает.
Короткая дорога в гимназию шла мимо прежней Вериной школы, — обычно она обходила её стороной, но тут вдруг решилась — и зря. Навстречу шла Макаронина с модной итальянской сумкой, оглядела их с Ларой с ног до головы и сделала вид, что не узнала. А Вера зачем-то поздоровалась с ней. Всё это длилось какие-то секунды, но настроение у Веры подпалилось с одного краю и теперь опасно тлело по всей площади. Тут ещё и горемычная Лара запнулась на ровном месте, в стиле Евгении, и выпачкала колготки свежей зелёной травой. Вещи Ларе всегда было жаль сильнее, чем людей, — она так горестно оплакивала грязные колготки, что Вера с трудом удержалась, чтобы не наподдать ей ещё по одному месту. Лара ныла и размазывала слёзы по лицу, французская косичка растрепалась, бархатное платье уже не выглядело новым.
Приёмная комиссия состояла из трёх дам опасного возраста — от тридцати до сорока, хотя одной могло быть и пятьдесят, просто она тратила много времени на борьбу с этим фактом. Встретили Стениных со слегка оскорблёнными лицами: на входе в класс девочка разревелась с новой силой, и училки как бы давали понять, что претендентка не очень-то вписывается в парадигму. Пятидесятилетняя буратиньим голосом спросила, почему Лара плачет, и дочка, не выносившая даже малейшего привкуса фальши, зашипела на неё как змея.
Тут подключилась вторая дама, она была хорошенькой и разбиралась в детской психологии. С таинственным видом учительница поманила Лару за собой, и та уже через пять минут весело щебетала с Катериной Ивановной за партой у окна. Так начался экзамен.
— Читает медленно, — признала Катерина Ивановна, и Вера её тут же разлюбила, хотя только что готова была целовать ноги в лакированных туфельках. Или, как минимум, туфельки.
Математику Лара и вовсе завалила, если можно так сказать об экзамене, где нужно было посчитать треугольники и найти лишний элемент — ворону среди попугаев.
— Самое главное, она ещё психологически не готова к школе, — резюмировала третья дама, завуч. — Вам уже исполнилось семь?
— В июле будет, — сказала Стенина.
Завуч откашлялась не хуже старого курильщика, так что Вера даже вздрогнула от неожиданности.
— А платный вариант вы рассматриваете? — спросила завуч, и Вера снова вздрогнула — теперь уже от радости.
— Конечно! Мы очень хотим к вам попасть.
— К нам все хотят, — пропела пятидесятилетняя буратина.
К этому моменту Стенина как будто вышла из себя — и теперь наблюдала процесс со стороны: неужели это она, Вера, просит и умоляет чужих тёток пустить Лару в круг избранных? К счастью, вопрос оказался не таким уж и дорогим, и вскоре Вера с повеселевшей будущей гимназисткой спускалась по лестнице.
— Мама! — Лара вдруг остановилась, едва не уронив Веру. — Смотри, там Евгения!
На гимназической Доске почёта висело несколько фотографий, а в центре — снимок Евгении. Робкое личико, улыбка съехала набок, как сломанные очки.
— Да, — сказал кто-то за Вериной спиной, — это наша школьная гордость. Женечка Калинина. Ещё только во второй класс перешла, а уже — звезда!
Вера оглянулась, увидела Катерину Ивановну — та процокала дальше в своих лакированных туфельках, а Стенина долго стояла, глядя на фото Евгении — долго, пока не начала задыхаться. В горле клекотало, а на сердце уселось тяжёлой тушей знакомое существо.
Глава тринадцатая
Пусть одарён Фортуной вдруг
Наш недруг — только бы не друг.
Мы первое стерпеть готовы,
Но не перенесём второго.
Дж. СвифтРыжий доктор выслушал Веру и улыбнулся в сторону — как на камеру. Он будто бы приглашал полюбоваться собой крупным планом, под дорогой свет и специально подобранную музыку. Передние зубы у него были длинные и кривые, похожие на скрещённые пальцы. С недавнего времени Вера, к сожалению, видела в людях только некрасивые черты — и, возможно, именно по этой причине считала теперь Гойю своим любимым художником.
Доктор осмотрел рану и не нашёл, как сразу было ясно, ничего особо занимательного. Медсестричка наложила повязку, вкатила под лопатку противостолбнячный укол.
— Рентген сделаем, и отпущу, — пообещал доктор.
В рентген-кабинете Веру посадили на стул так торжественно, словно это был трон. Свинцовый фартук не давал дышать, и мышь внутри колотилась — как будто кулаками в закрытую дверь.
…То лето прошло как во сне, в котором снится туман. Вера уже давно не любила лето — в самой его сущности лежала фальшь. Весь год в Екатеринбурге было холодно и грязно, а потом — два месяца (или полтора — как положат) обманчивого тепла. Будто вдруг на ничтожно малое время выдали чуть-чуть счастья. На донышке! И то — не вздумай привыкать, ибо счастье отберут у тебя в ту самую секунду, когда ты привыкнешь считать его своим. Это похоже на игрушку в кабинете у детского стоматолога — или чудесную куклу, явно ненужную взрослой хозяйке. Стоит эта кукла за стеклом в шкафу, смущённо улыбается — отдали бы девочке, которая пришла в гости с мамой, ан нет — сладким, но твёрдым, как сахарная глыба, голосом объясняет хозяйка куклы. Можешь взять на пять минут, но обращайся аккуратно — потому что это память.
А я думала — это кукла! — ворчала маленькая девочка, что снилась тем летом Вере с постоянством, о котором мечтают психологи. Девочка из этих снов не была похожа ни на Лару, ни на Евгению. Маленькая, с худыми карандашными руками и неожиданно серым, в голубизну, лицом — как на картинах Мантеньи или Бергоньоне[35]. Будто с ксерокопий писали! Наверное, думала Стенина, это я сама себе снюсь. Я ведь правда хотела получить ту куклу по имени Память, которая стояла в чужом шкафу.
Спать целыми днями и видеть во сне своё бледное детство Стениной никто не давал. Работа, девочки, мама, домашнее животное разрывали Верино время на части. Домашним животным Стенина решила называть отныне блудную летучую мышь. Ирония как оружие, а что ей ещё оставалось?
— Нет, только не ты! — вот что первым делом сказала Вера, когда почувствовала клёкот в горле. Она сказала это ещё в гимназии — точнее, прохрипела. Лара засмеялась, её развеселил новый мамин голос.
Шли домой той же короткой дорогой. Стенина пыталась откашляться, била себя по груди ладонью, как будто поперхнулась или приносила кому-то смертную клятву. Безуспешно.
— Только не ты! — повторила Вера, оставшись наконец одна в своей комнате. Комната была — будто марина Айвазовского, посвящённая крушению надежд. Розовые обои в бутонах — девические мечты засохли на корню. Стенной шкаф, где томилось приданое, — как дряхлая принцесса, тщетно поджидающая своего рыцаря. Стена, где зияло пустое место «Девушки в берете», — Вера так и не решилась его занять, хотя мама постоянно атаковала стену и Стенину идиотскими календарями. Трельяж, откуда смотрели сразу три Веры — как на приснопамятном стенде «Их разыскивает милиция»…
