Вержилио Ферейра - Во имя земли
— Не знаю, читал ли ты, — сказала мне Марсия снова, и я покачал головой, говоря что нет, не читал, чтобы не утомлять себя разговорами.
— Это касается пенсионеров, им пенсию не прибавляют. Вот если в бюджете увеличат расходы на социальное обеспечение, тогда — да, тебе что-то прибавят. А работающим, если бы ты работал, тебе бы увеличивали, как всем работающим. Так что, тебе увеличат в случае, если будут излишки. Я посмотрю, как это будет.
Хорошо. Ну как хорошо сказала наша дочь — я посмотрю, как это будет. У нее классическая красота, как у таблицы умножения, но мне уже пора на встречу с Фермино. Тео тоже забыл обо мне, должен был прийти. Великолепная красота, как тебе сказать? Не классическая, конечно, но очень близка к неизменной сущности того, что красиво. У нашей дочери красота, которую больше уважаешь, чем любишь. Ты, Моника, должна была бы меня спросить, почему же Марсия не выводит меня на прогулку время от времени. Однажды вывела, хотя я не хотел. Дона Фелисидаде улыбалась своей терпеливой улыбкой, улыбалась, конечно, своим мыслям. Смотрите не простудитесь, — сказала она мне. И никаких перегрузок. Мы вышли, но я чувствовал, что она провожает нас взглядом, как Бог. Марсия приехала на маленькой машинке, у ее мужа есть и большая, для всей семьи. И я попытался влезть в мини, но с изумлением обнаружил, что у меня с костылями ног больше, чем нужно. Марсия сказала, подожди, я тебе помогу. Но не смогла: я ведь много вешу и костыли ни туда, ни сюда. Машина-то очень маленькая, а я слишком велик для ее габаритов, и только распилив надвое, можно было бы меня в нее запихнуть. И тут около нас остановилось такси, высаживалась семейная пара, и Марсии пришло в голову воспользоваться такси. Таксист справился с моим весом и усадил меня на заднее сидение, Марсия села рядом. Шоферу она сказала: к реке, а мне: ты видишь реку? и я ее увидел. Мы ехали окружной дорогой, но не до конца, а то бы было дорого. Видишь этот дворец? Представляешь во сколько он теперь обходится?! Я был доволен, но немного беспокоился из-за своего долгого отсутствия в приюте. Марсия постоянно обращала мое внимание на окружавший нас мир, уже мной полузабытый. День был солнечный, и дома, и сады, и люди особенно оживлены. Мы ездили по городу, и Марсия все мне показывала. Потом умолкла, и я тоже, потому что, когда говоришь громко, требуется большое напряжение. Мы устали, она — говорить, а я — слушать, что тоже утомительно. И ограничились тем, что, молча, смотрели по сторонам, это проще, я торопился предстать пред очи доны Фелисидаде, а Марсия — на встречу с кем-то, не знаю с кем, чтобы вести переговоры о служебной поездке, возможно, в Персию или Китай. Кстати, получил известия от Андре. Он в Индии, потом тебе расскажу. Марсия доставила меня по месту жительства после того как таксист вытащил меня из машины и поставил на ноги. Дона Фелисидаде встретила нас у двери лифта:
— Ну? Получили удовольствие от прогулки?
Руки сложены на груди, чуть ниже, чтобы осанка казалась мягче. Марсия сказала, что мы ездили посмотреть на реку, и дона Фелисидаде ответила:
— A-а, на реку. Должно быть красиво.
И повела меня внутрь, а Марсии очень вежливо открыла дверь лифта. Но я ведь хотел увидеть Фермино, пойду обедать, за обедом и увижу. Длинный коридор я теперь прохожу быстрее, когда меня собираются мыть. Но Антонии нет, похоже ушла из приюта, и теперь ее работу выполняют молодые девицы. По одну и другую сторону коридора жилые комнаты, гигиенические, зал для восьмидесятилетних. А в глубине большой зал для приходящих есть и спать здесь. В зале они играют в домино. Иногда я захожу сюда. Группки людей играют в просторном зале в домино. Я смотрю на их игру, они играют, не замечая времени. Пойду-ка к Фермино. Думаю, что я уже тебе говорил, дорогая, что мы движимы внутренним побуждением, оно приходит неизвестно откуда и подвигает нас на что-то, и мы хорошо себя чувствуем, как человек, закрывший глаза в поезде. Я беру костыли и иду по коридору. У стены коридора стоит стул с ворохом черной одежды. Я трогаю его рукой, как это однажды при мне сделала Антония, и из вороха одежды показывается голова старухи, которая тут же принимается бормотать: аве, аве… Потом голова снова исчезает в тряпках. Старухе больше ста лет, сознает ли она, кто она и что живет в этом доме? Здесь, в этом доме, она не больше, чем мебель. Однажды я видел ее праправнука, полного генетического любопытства, он отдал деньги и исчез. Старуху никак не переведут в богадельню или не знаю куда, а все потому, что дона Фелисидаде и весь персонал приюта самого разного возраста твердо верит, что она умрет со дня на день. А сама старуха другого мнения. Но, думаю, что ее продолжают здесь держать еще и потому, что ее присутствие вселяет в каждого из нас надежду, что в приюте можно сохранить жизнь вопреки демографическим прогнозам, и она живет. Больше всего мне нравится видеть, дорогая Моника, отделение для самых старых. Они такие милые. Когда бы я ни посмотрел на них, они всегда едят. И смеются. Это беспричинная радость, радость чертополоха, камней… У них живые глазки, румяные щечки, смеются. И слюнявятся. Прислуга подвязывает им слюнявчики, точно для бритья, они смотрят наивным взглядом и принимаются есть, слюнки текут и они пачкают и салфетку и одежду. Такие милые. Иногда они забывают, что едят, тогда служанка кормит их с ложечки, а они играют тем, что есть под рукой, взгляд рассеян, как у ребенка. Или засыпают, голова падает на грудь, служанка будит их, чтобы докормить. Ну такие беспомощные! Они старые, Моника, они ровесники мира. У них возраст земли, мечтаний, военных прожектов, окончательных завоеваний за пределами истории, больших систем, сориентированных на организацию планет. Они старые, дорогая, слюнявятся и смеются, полные голубой и зеленой радости, служанка кормит их с ложечки.
Но когда я прихожу в отделение «А», как ни странно, никого нет, большой зал пуст, уж не забастовка ли? как это говорят в армии? Снялись с лагеря? Сейчас обед, здесь должны бы быть и приходящие обедать и спать. Столы накрыты, но в зале ни души. И вдруг за одним из столов, что с правой стороны у двери, я вижу… кто это? женщина лет шестидесяти. Я спрашиваю ее: могу ли я сесть, она отвечает, что в зале свободных мест много. Но я говорю, что привык, когда прихожу, садиться именно за этот стол. Тогда как хотите, отвечает она. А я ей еще говорю:
— Это — стол Фермино, я вспомнил, что он собирался прийти сегодня.
И тут она начинает говорить о себе. Здесь все так, Моника, извини, дорогая. Десять минут с незнакомым человеком, ничего не скрывая. С тобой подобное бывало столько раз, и я приходил в ужас, но тут пришел мужчина, и я объяснил ему, что хочу видеть Фермино.
— Он умер вчера, — ответил тот, усаживаясь.
Всё, не скрывая — почему? Это, должно быть, одна из возможностей привлечь внимание, подчеркнуть свою значимость, включить вас в общество, в котором вам было отказано в течение тысячелетий. А может, отсутствие врожденного стыда? мужчина бесконечно скрытнее, потому что никогда не нуждался во внимании — а женщина все говорит и говорит. А я ведь хотел узнать подробнее о смерти Фермино. Женщина была занята собой. На седьмом десятке стыд был ей уже не ведом. Мощная, с большой грудью, она рассказывала о своем вдовстве. Ее муж был подрядчиком, двое детей эмигрировали, один оставил жену, которая лентяйка. Дети моей дочери — мои внуки. А вот сына… это бабушка на двое сказала. Вот так.
— Фермино умер вчера, — вставил мужчина, когда она на секунду умолкла.
Втроем мы принялись за еду молча, но женщина еще сказала, что у нее был дом. Маленький, это так, но зачем нужен большой? И однажды я сказала себе: с богом, Эрнестина!
— Эрнестина иди в приют. Там будет кому за тобой ухаживать, иди в приют, у тебя есть для этого средства.
— Он умер вчера, — сказал мужчина. — Сегодня были похороны и многие пошли его хоронить.
— От чего он умер?
— Я не мог пойти на похороны, пошел только на мессу.
— Как-то раз я подумала вернуться домой, — сказала женщина. — Но для чего? Мужчин у меня всегда было без счета. И до последнего дня. Но вот любопытная вещь… и она рассмеялась, чтобы привлечь наше внимание забавной историей, вызвавшей ее смех. Это была мощная женщина, обладавшая прочными связями, властью над миром и моралью. Потому что мораль, моя дорогая, находится не на уровне мира, а несколько ниже.
— От сердца, — сказал мужчина. — Оно и убило. А всё усугубили его двое племянников — так мне сказали.
— У него не было детей? — спросил я, чтобы получить подтверждение.
— Так вот, — сказала женщина, — случилась любопытная вещь. У меня был рак левой груди и грудь отняли. Так я приобрела фальшивую, ну как это называют?
— Протез.
— Да, протез. Так вот, левую грудь мужчине всегда щупать удобнее. И он щупал, щупал, а я смеялась. «Почему это ты смеешься?» — спросил он. И я ему ответила: щупай другую, так как это протез. И он не выдержал: оставил грудь и оставил меня.
