Пол Остер - Невидимый (Invisible)
Я закажу билеты завтра. Пять дней в конце июня. Вычесть два дня на дорогу, и остается три дня на Квилию. Если все будет прекрасно, я всегда могу остаться на еще некоторое время. Если будет не так, я полагаю, три дня я смогу выдержать.
6/23. После долгого полета через Атлантический океан, я сижу в помещении для транзитных пассажиров в аэропорту Барбадоса, ожидая одномоторного самолета на Квилию, отбывающего отсюда через два с половиной часа (по расписанию).
Невыносимая жара, повсюду плотный круг жары окружает мое тело, жара тропиков, от такой жары тают все мысли в голове.
В зале аэропорта патрулирует около десятка солдат, вооруженных автоматами. Атмосфера злости и недоверия, враждебность в каждом взгляде. Что происходит? Десяток чернокожих солдат с автоматами в руках и толпы недовольных потных путешественников с многочисленными баулами и хнычащими детьми.
В помещении для транзитных пассажиров почти все — белокожие. Длинноволосые серферы из Америки, пьющие пиво и громко разговаривающие австралийцы, европейцы разных непонятных стран, пара азиатских лиц. Скука. Повсюду кружатся вентиляторы. Приглушенная музыка, переставшая быть музыкой. Место, переставшее быть местом.
Девять часов спустя. Одномоторный самолет был самым маленьким самолетом, на котором я когда-нибудь летала. Я сидела рядом с пилотом, два других пассажира сидели прямо за нами; и, как только мы взлетели, я поняла, что мы зависели от каждого ветра, попавшегося нам на пути, что даже небольшое изменение в воздухе могло изменить направление полета. Мы качались и болтались и ныряли носом вверх и вниз, мой желудок поднялся к моему рту; и все равно я наслаждалась полетом, наслаждалась бесплотностью, ощущая близость вечно-меняющегося воздуха.
Глядя сверху, остров — не больше точки, серо-зеленое пятнышко лавы, выплеснувшей из океана. А вода вокруг него голубая — да, самая голубая вода в этой части рая.
Будет преувеличением назвать аэропорт в Квилии аэропортом. Прежде всего, это — посадочная полоса, лента асфальта, вытянувшаяся у основании высокой, устрашающей горы, и может принять на посадку ничего больше, чем игрушечный самолет. Мы получили наш багаж внутри вокзала — крошечная коробка пемзо-бетона — и затем прошли через таможню и паспортный контроль. Даже в после-9/11 Европе я не подвергалась такому тщательному досмотру моего багажа. Мой чемодан был открыт, и каждый предмет одежды был поднят и осмотрен, каждая книга — встряхнута за корешок, вся обувь — перевернута, заглянута внутрь, обыскана — медленно и методично, как будто эта процедура не могла не пройти ни при каких обстоятельствах гораздо быстрее. Человек в паспортном контроле был одет в отутюженную форму, символ законности и официоза, и он тоже принял участие в пытке надо мной прежде, чем пропустил меня. Он спросил о цели приезда, и на моем средненьком, с большим акцентом, английском я рассказала ему, что приехала провести несколько дней со знакомым. Каким знакомым? Рудольф Борн, ответила я. Это имя было ему знакомо, и тогда он спросил (совсем уж неприлично, я полагаю), как долго я знакома с мистером Борном. Всю мою жизнь, сказала я. Всю Вашу жизнь? Мой ответ, похоже, озадачил его. Да, всю мою жизнь, повторила я. Он был близким другом моих родителей. А, Ваших родителей, сказал он, кивая головой в согласии и, по всей видимости, довольный моим ответом. Я подумала, что мы покончили со всем, но тут он открыл мой паспорт и три минуты разглядывал его подозрительным, терпеливым взглядом эксперта по уголовным делам, внимательно изучая каждую страницу, останавливаясь на каждом штампе, будто все мои прошлые путешествия были ключом к решению загадки моей жизни. В конце концов он достал форму, отпечатанную на узкой полоске бумаги, тщательно расположил ее в соответствии с углами стола и отточенным жестом шлепнул по бумаге. После скрепления формы с моим паспортом, он намочил чернилами резиновую печать, прижал штамп рядом с формой и аккуратно добавил название Квилия к списку стран, разрешенных мне для посещения. Французские бюрократы славятся своей маниакальной точностью и холодной эффективностью. По сравнению с этим человеком они — любители.
Я окунулась в кипящую послеполуденную жару, ожидая встретить Р.Б., но его не было. Моим спутником был Самуэль, смотритель дома, сильный, красиво сложенный, очень привлекательный молодой человек в возрасте около тридцати лет — с чрезвычайно черной кожей, объясняющей, что он — не потомок тех шотландских моряков, заброшенных сюда в 18-ом веке. После моих встреч с высокомерными и молчащими людьми в аэропорту, я с облегчением встретилась с улыбками, обращенными ко мне.
Не заняло много времени понять, почему работа сопровождения меня к Лунному Холму была поручена Самуэлю. Сначала мы ехали в машине десять минут, отчего я подумала, что он мог бы отвезти меня прямиком к дому, но затем Самуэль оставновил машину, и весь остальной путь — мягко сказано, почти весь путь, более часа пути перед нами — мы прошли пешком. Это была непростая дорога, утомительное карабкание по крутой, заросшей корнями тропе, вымотавшей меня и оставившей без дыхания уже через пять минут. Я — человек, работающий в библиотеках, пятидесятитрехлетняя женщина, курящая слишком много и у которой вес немного больше, чем надо, и мое тело не предназначено для подобных упражнений. Я была чрезвычайно унижена моей неспособностью и путом, залившим всю мою одежду, тучами насекомых, танцующих возле моей головы, моими частыми просьбами остановиться и отдохнуть, скользящими подошвами моих сандалий, отчего я падала всю дорогу. Но хуже всего, хуже моих физических испытаний, был стыд от вида Самуэля, идущего впереди меня, стыд от вида Самуэля, несущего мой чемодан на своей голове, мой слишком тяжелый чемодан, заложенный весом ненужных книг, и было невозможно отделаться от образа чернокожего человека, несущего вещи белой женщины на своей голове, ужасов колониального прошлого, жестокостей Конго и Французской Африки, столетий боли…
Я не должна так думать. Я превращаюсь в ничто, и если я хочу прожить это время без последствий, я не должна терять внутреннего равновесия. Реальность в том, что Самуэль выглядел совершенно невозмутимым. Он ходил вверх и вниз по этому склону тысячи раз, он носит вещи на своей голове, как в порядке вещей, и для того, кто был рожден на таком бедном острове, работа в доме Р.Б. должна считаться хорошей работой. Когда бы я ни просила его остановиться, он выполнял это без малейшего неудовольствия. Нет проблем, ма’эм. Потихоньку, полегоньку. Когда дойдем, тогда и дойдем.
Р.Б. дремал в своей комнате, когда мы достигли вершины горы. Странно для чьего-нибудь взгляда, но за время его сна у меня появилась возможность привести в порядок мою комнату (высоко, очень высоко, с видом на океан) и себя. Я приняла душ, одела чистую одежду и управилась с волосами. Хоть это и совсем немного, но, по крайней мере, я избежала чувства стыда быть увиденной в жалком виде. Поход к вершине горы почти уничтожил меня.
Несмотря на мои усилия, я заметила разочарование в его глазах, когда я вошла в гостиную комнату часом позже — первый взгляд через столько лет, и горькое понимание, что когда-то молодая девушка превратилась в неухоженную, уже-не-так-привлекательную, более чем средних лет женщину с менопаузой.
К сожалению — нет, я думаю, что к счастью — разочарование было общим. В прошлом он был для меня очень привлекательным, по-своему неплохо выглядящим и очень близким к идеальному воплощению мужской уверенности и силы. У Р.Б. никогда не было стройной фигуры, но с годами, с последнего раза, когда я видела его, он значительно прибавил в весе, вагон лишних килограммов; и, когда он встал, приветствуя меня (шорты, с голым торсом, без носков и обуви), я была поражена величиной его живота. Огромный, величиной с медицинский шар для физических упражнений, а с потерей большинства волос на голове, его череп стал напоминать волейбольный мяч. Смешное сравнение, я знаю, но сознание всегда лепит странные образы; и то, что я увидела, когда он встал и подошел ко мне: человек, состоящий из двух округлостей — медицинский шар и волейбольный мяч. Сейчас он стал гораздо больше, но не превратился в ожиревшего, болтающегося складками кита — просто больше. Кожа на животе, вообще-то, выглядела плотно натянутой, и, за исключением наслоений вокруг его колен и шеи, он выглядел хорошо для мужчины его лет.
Через мгновение после первого взгляда, разочарование исчезло с его лица. Со всем апломбом опытного дипломата Р.Б. расплылся в улыбке, распростер свои объятия и обнял меня. Какое чудо, сказал он.
Это объятие было самым торжественным моментом вечера. Потом мы пили ромовый пунш, приготовленный Самуэлем (очень неплохой), я смотрела, как Р.Б. снимал закат (по-моему, бессмысленно), и затем мы сели ужинать (тяжелая еда, говядина в густом соусе, совсем неподходящая к такому климату — скорее для середины зимы в Эльзасе). Старая кухарка Нэнси — совсем нестарая, сорок, сорок пять лет — и мне кажется, у нее две работы в этом доме: кухарка днем и партнер в постели Р.Б. ночью. Мелинде чуть больше двадцати лет, и, похоже, слишком молода для второй работы. Она — прекрасная девушка, кстати, так же, как и красив Самуэль, высокая, стройная фигура со скользящей походкой; и с первого взгляда между ними нетрудно догадаться, что они вместе. Нанси и Мелинда принесли нам еду, Самуэль очистил стол и помыл посуду; и по прибытии блюд во мне нарастало чувство неудобности. Мне не нравится, чтобы слуги прислуживали мне. Мне становится не по себе, особенно в такой ситуации, когда трое работают для двоих, трое чернокожих работают для двух белых. Вновь: неприятное эхо колониального прошлого. Ну как тут можно избавиться от ощущения стыда? Нанси, Мелинда и Самуэль отнеслись к работе с холодным спокойствием, и хотя мне досталось много вежливых улыбок от них, они выглядели немного настороже, безразлично. Что они могли подумать о нас? Они, скорее всего, смеются за нашей спиной — и по праву.
