Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)
Вернулись в Дом отдыха. Фая ушла с капитаном. Остались они вдвоём с чубатым лейтенантом. «Отвернись», — попросила. Сбросила чужое платье — в нём уже стало не в моготу, — и он напрыгнул, прямо кочетом налетел! Повалил на кровать. Аганя месяцами жила одна рядом с мужчинами, ночивала бок о бок даже с бывшими зэками, но никто никогда даже намеком не предлагал просто потешиться. Её порой удивляло: к иным девчонкам приставали, тискали, те взвизгивали, потом рассказывали, мол, такой нахалюга оказался, сразу давай ему. К ней — нет. Замуж звали. При этом девчонки все-таки выскакивали замуж: иная потому и заводила речь, чтобы погордиться: как ловко окрутила парня — она ему «нет», а он её в ЗАГС! Аганя же так и оставалась незамужней.
На мгновение она опешила, просто не понимая в чем дело: больно уж в диковинку было, что так могут с ней. И, главное, в интерес. Парень раздвигал её сомкнутые и подогнутые колени, Аганя ждала, смотрела: сумеет ли он разогнуть их, ноги, на которых она сама находила тысячи километров и на себе пронесла, наверное, не одну тонну груза. Они же каменные, ноги-то.
Не дождалась: ноги сами распрямились — самострелом.
Полежала. Тишина. Приподнялась — жив ли, человек-то?
— Ну и что? — затравленно выглядывал лейтенант из тёмного угла. — Ты хочешь сказать, что так и будешь одна весь отпуск?
— А ты думаешь, что если ты ляжешь рядом, так я буду не одна?
Следующим днём Аганя опять шла по другой планете. Море волнами кидалось ей навстречу. Парусник в его синем безбрежье припрыгивал и кренился поплавком из гусиного пера. Она уже не походила на белесую ботву из подпола, и не стеснялась раздеться на пляже, где люди красовались друг перед дружкой загаром. Потянула с себя платье и замерла, почувствовав колкий взгляд в спину. Это был не тот взгляд, который Аганя ощущала почти всюду и, не оборачиваясь, видела добрые оберегающие глаза Андрея. Другой, тоже, кажется, знакомый, но которого не могло быть никак. Обернулась: парни стайкой косились на неё в сторонке.
С опущенной головой прямиком направилась к воде, ступила, и забыла обо всём — набежавшая волна приподнимала, вновь захлёстывала радостью творящегося чуда.
После купания Аганя припала к горячему песку, сгребла руками его в горку у груди. Дети и взрослые строили песочные замки, наращивая витиеватые верхушки, стараясь и соревнуясь с такой сосредоточенностью, будто от этого зависела их жизнь.
Сладко было думать, как она вернётся, и будет рассказывать обо всем: как люди станут слушать и качать в удивлении головами, тайно вздыхать, как засветится сменщик Андрюша, который и без того так умеет пропеть о море, словно бывал здесь. Её уносило, Аганя видела себя оттуда — из своего рассказа, — и сердце млело от собственного счастья.
В жаркий полдень Аганя отправилась в тир. Давно уж её туда манило. Взялась за дверную ручку — и опять как бы придержали наблюдающие за ней глаза. Она даже ощупала поясницу тыльной стороной ладони. Посмотрела: улица, как улица, никого.
В тире стояла прохлада. На прилавке рядком лежали винтовки, и тёмные кругляши мишеней звали к выстрелу. Вдруг сбоку, где стена, на неё глянула какая-то девица: щёки её были нежно-шоколадными, вокруг зрачков — синеватая бездонность и русая прядь в каштановых волосах, а в зрачках — по кристаллику, как у Бобкова. Аганя даже вздрогнула, и лишь в следующие мгновения поняла, что в зеркале — она.
— Пэрсик, на-астоящ пэрсик, — словно подкрутил пальцами воздух, тирщик.
Пятачок мельницы был на мушке, под срез, когда кто-то опередил её. Рядом, из-за приклада, смотрел вчерашний лейтенант. Она глубоко вздохнула: отлегло от сердца. Ладно, решила, постреляем. Пошло состязание. «Щёлк», — бил офицер. «Цик,» — падал «заяц» на движущейся мишени. «Щёлк», — стреляла она. И разлеталась спичинка. «Щелк», — целил лейтенант в крохотную точку на носу самолёта. «Дзынь,» — вздрагивал самолёт от удара в хвост и оставался на месте. «Фшу-ух,» — слетел он по проволоке после выстрела Агани. «Вах!» — бросал на прилавок новую партию пулек тирщик.
Когда в тире появились Фая и капитан, Аганя выигрывала уже значительно, и бледнеющий, несмотря на загар, лейтенант палил в паническом самозабвении. Не могла же объяснить ему Аганя, что стрелять её учили настоящие охотники, которые белку в глаз били — пуля в один попадала, а в другой вылетала. Пробовала так и она: белка расстелилась по ветви — на этом охота закончилась. Крупного тайменя, которого водил и не мог вытянуть на леске рыбак, стреляла — куда ж деваться-то, хочешь рыбку есть… Здесь, на юге, рыба была совсем иного вкуса: постная, словно обезжиренная. Аганя поначалу заказывала по меню в столовой, после не стала: не по её языку. Непривычная.
От «воздушек» стрелков оттащила разумная Фая:
— Так можно все деньги прощёлкать!
Задувал ветер. Море темнело, зубрилось, походило на стёсанный ковшом экскаватора кимберлит. Трехъярусный белый корабль неколебимо стоял на причале.
Вчетвером они шли берегом. Собирали пустые раковины, камешки.
— Петушиный бог! — воскликнула Фая, показывая издырявленного каменного уродца. — Это на счастье! На сча — стье…
Запнулась она на полуслове, замерла, увидев кого-то.
Впереди, на утёсе, высился не то монумент, не то живой человек. Он стоял вполоборота, дополняя своими очертаниями утёс, дыбящееся море, величественный белый корабль.
«Монумент» пошевелился — плечи прошли широкой волной, распрямил стать. Красив он был. В бостоновом кофейном костюме, в блистающей белизной рубашке, в широком, чуть небрежно повязанном, коричневом галстуке. Сила и мужество играли в его фигуре, достоинством полнилось лицо с крутым подбородком, впалыми щеками и упрямым, до жути упорным взглядом из- под тяжёлых бровей.
— Я за тобой, — неожиданно застенчиво улыбнулся молодец.
И только тогда Аганя перестала не верить глазам своим. Вася Коловёртнов.
Она приблизилась к нему. Он протянул руку. Аганя подала свою. Всё было так, будто жизнь шла обычным чередом, и лишь кто-то из них отлучился ненадолго.
Вася повлек её, Аганя задержалась на миг, обернулась попрощаться. Такими же маленькими, как бы ненастоящими показались ей довольно крепкие, вполне рослые мужчины, офицеры. Фая, будто намагниченная, отстояла от них метра на три, удерживая в протянутой руке петушиного бога, вторая рука у неё тоже почему-то зависла в воздухе, чуть пониже, и глуповатая улыбка текла по её масляным губам, и глаз не сводила с Васи.
Молодец едва заметно усмехнулся — так, будто привык к таким женским взглядам, к внезапной полной очарованности им, и ничего не умел с этим поделать.
Аганя и сама шла рядом, держалась за руку, как дитя. Нет, нет, да и посматривала с сомнением: а Вася ли это? В костюме, при галстуке — как большой начальник!
— Ты откуда? — удивлялась она.
— С Севера.
— А здесь как?
— Приехал.
— Ты же в тюрьме был… — спросила Аганя напрямик.
— Когда Сталина за ноги вытащили, меня освободили. Я же по политической сидел.
Аганя глянула строго. Не понравилось, что он сказал: «за ноги». Ей помнились слова Бернштейна: «Конечно, перегибов было много. Надо было сказать об этом. Но не надо было устраивать шумиху. Сказали — и забыли». Так он говорил после митинга, на котором прибывший Куратор горячо заклеймил культ личности и с большим воодушевлением восславил новый курс партии. Сдержанно, понятно, проговорил, между своими, непривычно нервно стряхнув пепелок сигареты. Люди уходили тогда собрания молчаливыми, подавленными. Не радуясь, наступившей свободе. Не потому, что, как стали писать, кто-то слепо верил в Вождя или очень ему сочувствовал. Череда перемен в правительстве, цепь раскрытых заговоров подготовили людей к такому обороту.
Дело было не в поклонении. Дело было в нарушении порядка. Не в том, который блюдет милиция, хотя и в этом тоже. В другом. Ведь если даже там, на самом верху народной власти, призванной вести их, передовой рабочий класс, в грядущее, венчающей все усилия и достижения — если у самого руля такая неразбериха, подлог, то, что же это такое?.. Ненадежность. Зыбкость. Сразу увиделась собственная неопределенность. Вырастет ли город на этом месте или, как заговорили, создадут производственную инфраструктуру, и до свидания. Кому-то совсем помашут ручкой, кого-то на работу станут привозить: а это уже совсем иная жизнь, иной настрой. «Алмазы будут нужны при любом правительстве,» — начали раздаваться голоса. Как это, при любом? Так ой-ей-ей, куда можно зайти, помахивая рукой. Нет, так не годится. Так не пойдёт.
Аганя шагала молча, насупясь.
— Ну, списался. Мне отписали, что ты поехала сюда. К вам-то мне хода нет. Вы же закрытые. А я, вишь, какая персона. На мне штамп особый. — Васе не нравилось всё это говорить. — Хотя меня и амнистировали. На золотых приисках я работаю, в старательской артели. Вместе с Рыжим. Помнишь Рыжего?
