Ольга Кучкина - В башне из лобной кости
Все пропало. Жизнь пропала. Его жизнь. В бедной голове моей все смешалось. Он же умер – какая жизнь. Он умер и картины его были мертвые – ударило как откровение. Мертвые картины, не испускавшие живого импульса, – потому я и не могла их оценить. Мертвые, а не живые. Подождите, но ведь сказано: смерть, где твоя победа? Смерть, играющая матч с бессмертием, – кто кого…
Дома включила ближайшие пятичасовые Вести. На экране горел жилой дом на Верхней Масловке. Жертв, к счастью, нет, говорил в камеру встрепанный белокурый журналист. Он брал интервью у высокой плотной женщины. Она оказалась Василисой Михайловной. Она повторяла то же, что божья старушка в толпе: слава Богу, слава Богу. Журналист уточнил: правильно ли я вас понял, слава Богу, что его мастерская не пострадала. Слава Богу, пояснила Василиса, что часть его работ после смерти хранилась дома, а самые-самые шедевры, как вы знаете, в Кремле, Третьяковке и других мировых и отечественных музеях. А что с мастерской, не отставал журналист. С мастерской, переспросила Василиса, с мастерской то же, к сожалению, что с квартирами всех пострадавших, она сгорела, и то, что там сгорело, как вы понимаете, невосполнимо. Речь ее текла весомо и ответственно, видно было, что она полностью отдает себе отчет в значительности момента. И лицо у нее было значительное, значительнее прежнего, я не видела Алису Коонен живьем, но думаю, она выглядела, как Алиса: трагическое достоинство, переплавленное в стоическое мужество, перед лицом непоправимого. В комментарии диктора подчеркивалось, что в огне погибла часть бесценного собрания картин выдающегося художника, что возбуждено уголовное дело, что рассматривается несколько версий; о возгорании проводки, поджоге и терроризме и что генеральный прокурор взял дело под свой контроль.
77
Она и есть террористка, фыркнула Лика, она подожгла.
Лика позвонила из Израиля, увидев сюжет по телевизору. Снимал корреспондент мой приятель, сообщила она, я с ним поговорила, он многим мне обязан, он даст исходники. Это он подозревает, что она подожгла, осведомилась я. Лика хмыкнула: вы как дитя, честное слово, это я подозреваю, помните, как ваш Ленин или кто-то из ваших указывал, кому выгодно, а ведь это она заявила, что у него должен быть такой художественный образ, а не иной и что она наследница образа, вот как наследница и приложила максимум усилий, сама или через посредников, посредники там, как я понимаю, всегда паслись. Прямо-таки древнегреческая трагедия, оценила я, эдакое мародерство от любви. Если это и любовь, то искаженная до неузнаваемости, поставила диагноз Лика и задумчиво продолжила после паузы: хотя я бы не стала ставить ей в вину, что она копит деньги, у таких людей либо бедное голодное детство, либо что-то еще, синдром черного дня, вряд ли они могут что-то с собой поделать. Справедливая Лика была лучше Справедливого Дровосека. Лика, Лика, подхватила я, видите, как вы можете быть великодушны, это не она, уверяю вас, у нее, быть может, дурной характер, а каким ему быть после десятилетий жизни с Окоемовым, великим и ужасным, как в сказках, но ведь сказки складываются из былья, а дурной характер может быть всего-навсего сказочной фигурой речи, просто она сильная, а мы привыкли к слабым, и сильные по контрасту кажутся нам не такими, а значит плохими, это моя вина, Лика, она не поджигательница, она женщина, потерявшая мужа, а все остальное – совпадение.
Это я женщина, потерявшая мужа, а все остальное – совпадение, сказала Лика.
Где ваш такс, Лика, перевела я на другое разговор, который мне невмоготу было длить. Его взяла моя мать, отвечала Лика, мы много лет не разговаривали, она невзлюбила моего мужа, а когда я приехала к ней, так плакала и каялась, что впору было мне ее утешать, а не ей меня, что я и делала.
Мне удалось полюбить ее, сказала я, когда Лика замолчала.
Василису, переспросила Лика.
Василису, подтвердила я, она несчастна больше, чем знает.
Лика положила трубку.
Мой пес внезапно и зверски залаял. Он всегда лает внезапно и зверски. Кто-то чужой ходил по лестничной клетке, пес чувствует присутствие чужого и нервничает. А я нервничаю оттого, что нервничает он. Но, может быть, чужой в данном раскладе ни при чем. Может, псу стало не по себе, оттого что мне не по себе, и он это учуял, а чужой – повод. Так и у людей бывает.
Нет, обратилась я к псу или к себе, это не она, слышишь, не она.
Пес неподвижно застыл у двери, опустив голову, неимоверная тоска таилась в его скульптурной позе.
Косая тень уходящего дня перечеркнула пол в узком коридоре.
78
Перемена ветра принесла тепло. Должно быть, последнее тепло этой нескончаемой, многомесячной, если не многолетней осени. Утром, до завтрака, на траве, покуда зеленой, остро блестела ночная изморозь, будто кто разбросал осколки, скажем, чешского хрусталя, а к обеду его подобрали, выкатился сияющий шар освещения, и небесная скатерть приветливо заголубела, окончательно спутав сезоны.
Толян, спросила я, склеилось у вас с Тоней, вернется она. Да почти что склеилось, засиял улыбкой Толян, Максим приезжает днями, договорились, что оформляем ему практику в моем автосервисе, все равно ж где, а так он сможет год прожить со мной, и насчет Антонины я говорил с Борькой, помните, прапор приезжал, золотистую тойоту ему чинил, им требуется бухгалтер, зарплата невелика, но у него еще на фирме есть место, там другие деньги, в общем, перспектива есть, я позвонил, чтобы готовилась к увольнению. А она, спросила я. Готовится, опять улыбнулся он. Ну и слава Богу, обрадовалась я, она хорошая. Хорошая, подтвердил он, и настрадалась выше крыши, я раньше не понимал, видел, а не понимал, понял, как с самим стряслось, мы как-то целую ночь проговорили, я ее жалел, она меня, может, срастется. Срастется, Толенька, срастется, горячо подхватила я, вам нужно немножко терпения и осторожности, чтобы не испортить, и срастется, обязательно, тем более дети.
Он разделял мои мысли, это было видно. В глазах его, горячих и влажных, много чего намешалось, от сожаления до надежды.
Кто бы мне, далеко не столь простодушной, как хотелось бы выглядеть, кто бы подсказал, что г-н сочинитель беспардонно водит г-на слушателя за нос, выдавая тот продукт, от которого облизывается потребитель, а не тот, что может оказаться ему не по нутру.
79
Книга лежала раскрытой на странице 187.
Я прочла: «…сам же он именовал “Жизнь Арсеньева” автобиографией вымышленного лица».
Библиотека юношества. И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева. Муж где-то отрыл издание после того, как в постели цитировала ему Окаянные дни.
Бог мой! Бунин пишет автобиографию вымышленного лица. Окоемов, любитель Бунина, пытается писать ее же.
Река жизни уносит жизнь безвозвратно, а ты стоишь посреди течения и хочешь удержать хоть что-то, хоть какой мусор, чтобы построить из него мусорные замки, нечто вроде града Китежа местного значения, который все равно уйдет под воду, а ты упорно строишь, что равно записи записок, чего по уму не надо бы делать – а делаешь по инстинкту.
Я больше не буду, мамочка.
Я больше не буду ломиться.
Я больше не буду ломиться в белую дверь, перегородившую дорогу.
Орлеанская дева, героизм и костер, любовь и предательство, куда, елки-моталки, задевалась книжка из детства, перечесть.
80
В очередное воскресенье мела сухие листья на гравиевой дорожке, собирая в холмики, Максим складывал собранное в тачку и отвозил на костер. Он приехал с лиловым фингалом под правым глазом и заживающей царапиной под левым. Мне нравятся немногословные мальчишки с фингалами на молодой коже, умеющие постоять за себя. Или за сестру. Или за девочку. Или за маму. Я не спрашивала. Листья надо было убрать, чтобы они не гнили, не портили дорогую дорожку, обошедшуюся нам в сумму в долларах. Мне хотелось, чтобы у нас была дорожка, как в настоящих имениях. В нашем стоял небогатый деревянный дом, но зато оно было старое. Намоленное, как бывает намоленной церковь. Здесь прошло мое детство, миновала юность, зрелость сперва притормозила на ухабах, нервно спотыкаясь и больно падая, а после понеслась, как резвая лошадка, а о дальнейшем не будем. Метелка, веером, ритмично делала: шур, шур, шур. Как шаги. Шаги судьбы. Безмыслие в голове производило подобие счастья. Если не само счастье.
Приехал Митя на волге.
– Как дела, Мить?
– Хорошо. У Толи кто есть?
– Никого. А кто у него должен быть?
– Он один?
– Один, я же говорю. Если не считать Максима.
Максим показался с тачкой из леса.
– Здорово, Максим.
– Здравствуйте.
– Мить, а ты не знаешь, сколько сейчас может стоить гипсокартон?
– А вам нужен гипсокартон?
– На втором этаже протечки во всех комнатах, некрасиво, как будто кто на потолок написал.
– Надо заменить.
– Вот и я говорю, надо заменить.
– Не так дорого, мне кажется.
