Ольга Кучкина - В башне из лобной кости
Сказать вам, почему Василиса не желает ни нашего кино, ни открытия его последнего периода, неожиданно спросила Лика, потому что сама удачно вписана в эту реальность и изо всех сил старалась и старается вписать его, мы же не знаем, какие грозы-угрозы между ними случались, мы видим только, что она не покладая рук трудится над тем, чтобы усовершенствовать его посмертный облик, сгладить до гладкости, чтобы как знамя реализма и лояльности, чтобы не выкинули из Кремля и Большого театра, а чтили и чтили, в конце концов, речь не только о наследии, о наследстве, и женщине не нужны от мертвого осла уши, а нужен максимум от мертвого светила.
Я не ожидала столь жесткой тирады от решительной, но толерантной Лики. Я вспомнила деление Опера: великодушный и злонравный – в зависимости от ситуации. Он был прав. А я виновата. Вечная дихотомия. Чувство вины за все и вся, и за кончину мужа Лики тоже. Из-за меня она втянулась в эту историю, муж ее реально мог попасть в скорбный список окоемовских жертв, а я – жена хана Батыя, пусть это мистика и я съехала с колес.
Лика встала. Я еду к матери в Эстонию, сообщила она, потом в Израиль, у меня там старик родственник, мудрец, поищу у него утешения, не возьмете моего такса пожить. Куда же, Лика, расстроилась я, мой пес сожрет вашего в мгновение ока. Ладно, махнула она рукой, отдам кому-нибудь, вернусь, позвоню.
Она стала рыться в сумке. Я тронула ее за кисть: не надо, я заплачý. Она перехватила мою руку: мы будем делать фильм, я добьюсь, чтобы ЭЭ меня принял и вытяну из него добро, и мы с вами запишем синхроны, где вы в камеру расскажете все, что до сих пор утаивали.
Она двинулась между столами и стульями, тыкаясь, как слепая. Я смотрела ей вслед. Ее острые пряди, показавшиеся опущенными и привядшими, торчали в разные стороны так же воинственно, как прежде.
Подошла официантка, я расплатилась и вышла на улицу.
Холодный осенний ветер оголял деревья, гнал по асфальту обертки и пластиковые бутылки, задирал широкие женские юбки. Женщины прятали носы в модные пашмины и высокие воротники, прикрывали подбородки ладошкой в перчатке, мужчины, отвлекаясь на мобильные разговоры, как и женщины, отворачивались, вставали спиной к ветру либо шли, не обращая на него внимания, красные или бледные, энергичные или опустошенные.
Сучка ты, обратилась я мысленно к жизни, вправду, сучка, извини.
75
Тоня уезжала. Вместе с детьми.
Мы стояли у колодца. Я в куртке-ветровке, она в домашнем коротком халатике, с длинными голыми ногами, обутыми в шлепанцы. Мы обменивались незначительными фразами, постепенно приобретавшими все более значительный характер. Не для кого-то – для нас двоих.
– Не мерзнете?
– Да нет, у меня и Катюха до ноября с голыми коленками ходит, а Максим и вовсе в майке.
– Что мало побыли?
– Хватит, погостевали.
– Что-то не так?
– Так. На работу надо. Максиму ладно, у него практика, а Катя школу пропустила.
– Толя хорошо к вам относился?
– Хорошо. Поехали на вещевой рынок, он денег дал, купили Кате красивые сапоги, у нас таких нету, Максиму брюки, и мне кое-что перепало.
Толян наконец устроился на работу в автосервис, ремонтировать дорогие машины, стал прилично зарабатывать. Видеть его приходилось реже, утром рано спешил на электричку, вечером не спешил домой, безотказно дорабатывая за всех. Вряд ли специально, чтобы поменьше быть с семьей.
– Все же склеилось или нет?
– Не знаю. Нет.
– Почему?
– Один раз ночью позвал, но в такой форме, что для меня неприемлемо. В прямой.
– Что значит в прямой?
– Ну, что, мол, разве непонятно, что от тебя понадобилось. А я так не могу. Мне нужны ласковые слова. Он никогда так не делал и не говорил раньше.
Ее детская распахнутость трогала меня неимоверно. Я поискала, как напомнить ей, что между раньше и теперь прошло десять лет.
– Вы слишком много пережили, каждый свое, и это стоит между вами.
– Не знаю. Наверно.
– Но вы бы хотели, чтобы он снова жил с вами?
– Не знаю. Хотела бы.
– Тогда надо оставить детей дома и приехать одной, чтобы только вы вдвоем, и никакого счета к нему, и все сначала.
Она слушала меня, как будто поступила в школу жизни, где я была учитель, а она ученик, хотя пройденные ею уроки в ее школе прямо-таки отсвечивали в усталых глазах-вишнях. Каждый школьник знает, где сидит фазан. Нет, каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Все-таки ее потряхивало в ее хлопчатобумажном халатике, и она обхватила себя руками, чтобы унять трясучку.
– Приезжайте одна, – повторила я, – приезжайте когда хотите, вы нам очень понравились.
– Спасибо, – шепнула она и, вдруг прижавшись ко мне, поцеловала куда-то за ухо.
Она была как осинка, трепещущая на ветру.
На крыльце появился Толян.
– Тонь, собирайся, пора ехать на вокзал.
– Толя, я пригласила Тоню пожить с нами.
– Когда? Сейчас?
– Не сейчас, а когда сможет.
– Здорово.
– Ты не возражаешь?
– Да нет.
Его энтузиазм уступал моему.
Тоня светло улыбнулась и пошла собираться.
76
Новая соседка за стеной, переехавшая в наш дом год назад, достала. Квартира переходила из рук в руки, ее продавали и перепродавали. Когда-то обитала неприметная пожилая пара, сгинувшая куда-то в одночасье, а мы и не заметили. Поселилась многодетная семья, безотцовщина, вроде получили эту квартиру как социальную. Вскоре и они исчезли, появились чеченцы, так не принято говорить, как будто чеченцы что-то неприличное, типа сифилитиков, а как иначе скажешь, если они чеченцы, взрослые мужики, приходили и уходили, вроде это контора или штаб, а не частная квартира. Потом никого не стало, кто-то сделал ремонт, и въехала пожилая тетка с тяжелым, грубым лицом и тяжелыми, распухшими ногами, типа бывшей продавщицы из магазина или завскладом на базе. Ее ввезли, видимо, дочь с мужем или сын с женой, оба с такими же грубыми, тяжелыми лицами, как у нее, но моложе лет на тридцать, они жить не стали, она зажила одна, верно, разбогатели и благоустроили мать. Квартира хорошая, метров много, я заходила к первым соседям, которые когда-то служили врачами в поликлинике Лечсанупра Кремля. Мой отец, тоже не последний человек в прежней иерархии, скромный по характеру, получил квартиру после многолетнего послевоенного житья в коммуналке. Въехавшая тетка, очевидно, глухая, врубала с утра телевизор на всю катушку, и он орал у меня в квартире, не переставая, с ранья и далеко за полночь, она, очевидно, страдала бессонницей. Меня спасали часы, когда я покидала квартиру, уходя по делам. Она свою не покидала никогда. Время от времени притаскивали коробки с провиантом, загружали в квартиру и таким образом обеспечивали ее обитательнице возможность не отрываться круглые сутки от ящика. Насильственное понуждение к нему привело к истощению моей нервной системы. Собрав остатки нервов в комок и приведя в боеготовность всю наличную воспитанность, я позвонила соседке в дверь. Результат нулевой. Звонила минут семь, пока не сообразила, что она меня не слышит. Ящик орал. Я написала обстоятельную записку и опустила в почтовый ящик. Результат тот же. И тут мне повезло. Возвращаясь домой, увидела ее у двери, она возилась с замком, то ли отпирая, то ли запирая. Извините, обратилась я к ней, я вам звонила и я вам писала. Ну и что, тон у нее был неприязненный и неприятный. У вас очень громко работает телевизор, он нам мешает, как можно толерантнее сказала я. А если он будет работать не громко, я не услышу, отшила она меня, открывая свою дверь. Может, вы хотя бы переставите его в другую комнату, безнадежно цеплялась я к ней, у вас же их много. Нечего считать чужие комнаты, прикрикнула она на меня из глубины коридора. Последнее, что донеслось: где хочу, там и ставлю, не нравится, переедьте в другое место. После чего дверь захлопнулась.
Я простила ей все, услышав в одиннадцать часов дня по ее телеку последние новости. Ведущая вещала про бушующий в районе Верхней Масловки пожар четвертой категории сложности. Помимо квартир жильцов, горит мастерская художника Окоемова, информировала ведущая.
Я поспешно оделась и побежала к метро – с машинами пробки и припарковаться будет проблема. Множество народу скопилось поглазеть. Я вклинилась в народные ряды. Гигантский огненный спрут извивался толстыми щупальцами, пожирая здание изнутри и снаружи, коптя фасад и руша балконные пристройки, стекла в окнах полопались и вылетели раньше, и дом приобрел черты слепца военного времени. Прибывшие наряды действовали вовсю, поливая пламя из пожарных рукавов, тянувшихся из красных машин вверх, но смотреть на них было как-то досадно, их действия выглядели ничтожными в сравнении со всеохватным величием пламени. Огонь лизался, пластался, вздымался к небу, его могущество ошеломляло. Он был стихия, а нелепые фигурки служивых борцов с ним – мелкая часть цивилизации, действовавшей по инструкции: наглядный пример бессилия последней, если что. Сколько прошло, час или два, я не знаю. Я провалилась во времени. Огонь завораживает, новости тут нет. Большой огонь – большая ворожба. Обыденная жизнь отступила – наступило нечто за границей обыденного. Огонь жрал чьи-то жизни, как они сложились, с посудой, кроватями, стульями, шкафами, книгами, шубами, шапками, бельем, обувью, запасами продуктов, украшениями, деньгами, любимыми фотографиями и письмами, которые хранились как вещественные доказательства прожитого, – все сгорело в считаные минуты, сделав людей, если они спаслись или их спасли, голыми на голой земле, и все для них начиналось с нуля. А если высокое давление или больное сердце – какое, к ляху, начало. Где взять силы для начала. Ноль что вперед, что назад, без разницы. Несколько машин скорой помощи дежурили возле, в толпе говорили, что машины уже приезжали и уезжали, увозя жертв. Теракт, деловито спросил меня подошедший сзади мужчина. Не знаю, развела я руками. Взрыв или что, пожелал он определенности. Да какой взрыв, проводка небось, как всегда, предположил мужчина слева. С подвала, говорят, загорелось, ввязалась в беседу божья старушка, а в доме деревянные перекрытия, по ним поползло. Знающая старушка часто-часто крестилась. А не поджог, не унимался любознательный сзади. Я упустила момент, когда действенность бумажных инструкций цивилизации показала себя. Либо стихия самостоятельно слабела, либо пожарным удалось их дело. Божья старушка в очередной раз перекрестилась: слава Богу, слава Богу. Толпа понемногу рассеивалась. В образовавшийся просвет я увидела камеры и телевизионщиков, снимавших сюжет для своих компаний. Встрепанный белокурый журналист брал интервью у высокой плотной женщины, стоявшей спиной к группкам зевак, среди которых была я. Я тоже стала выбираться. Что мне хотелось там увидеть, что узнать, зачем сорвалась и примчалась – трудно понять. Как на негнущихся ногах я добралась до дома, я не помню.
