Дмитрий Бавильский - Сделано в ССССР Роман с китайцем
Начинает идти дождь.
62.
А Гагарин никогда и никому себя не объясняет: не приучен. Да и забот полно. Да и невозможно объяснить себя другому, даже самому близкому человеку, он отчетливо знает это. А с тех пор как разбогател, знает это еще более четко: богатство раскрыло в нем темные и, казалось, навсегда заколоченные комнаты, дух захватывает от непредсказуемости.
Время от времени Гагарин устраивает исчезновения из реальности – как он сам их называет, выпадания. У него появляются тайные знакомцы и даже любовница – кроткая стерва кореянка. Она живет в коммунальной квартире (46). В центре полутемного лабиринта. Гагарин прячется у нее, отмокает в благовониях и сонной бескорыстной заботе.
Бескорыстия чувств Даны ему уже не хватает. Перестает хватать.
Вестник другого мира, кореянка окружает его медленной и фальшивой
(фанерной) заботой. А Олегу только того и надо – не реальную женщину с мягкой, бархатистой кожей, но мираж, воплощение давнишней мечты о побеге в экзотические обстоятельства.
Раньше он грезил об этом от недостатка жизненных впечатлений, теперь, напротив, от их избыточности. По натуре Гагарин – беглец. От себя, от людей, от (любых) обязательств. Ему известна только одна форма "работы" с действительностью. Вот почему остров. Вот для чего потайные практики…
Он же теперь снова метро начал пользоваться. Потянуло на старенькое, привычное… Стало не хватать, как воздуха, скученности и анонимности, равнодушных лиц, пучеглазыми стаями проплывающих мимо.
(46) Коммуналка неуловимо связана с детством, с ощущением объемов окружающего пространства. Когда тенистые дворы кажутся бездонными.
Нельзя возвращаться в места своего детства, потому что удивишься выхолощенности пространства, пустоте, вываренности. Плоский, почти рисованный задник. Впрочем, осенью любая тихая улица кажется многокомнатной квартирой с веником в красном углу.
Коммуналка похожа на скопленье кротовых нор, пространство сжато до состояния конденсата, оттого твоя жизнь в ней, жизнь тут более концентрирована, ибо делится надо и напосле двери, отделяющей себя от других. Даже если ночью ты идешь в туалет, то собираешься и концентрируешься. Все равно как в метро или в концертный зал. В коммуналке обязательно должно быть очень много углов и вспомогательных пространств, кладовок и полатей. Все это, помноженное на близость таинствачужой жизни, мирволит вырабатыванию особого экзистенциального бальзама, который загустевает в темноте и непроявленности углов. В коммуналке обязательно высокие потолки (даже если комнаты и имеют обычные, стандартные размеры) – потому что вся эта жизнь, твоя и чужая, испаряется, должна испаряться, подниматься вверх и скапливаться паутиной в темнеющих коридорах потолка и в нычках над оконными рамами. За закрытыми дверями твоей комнаты варится какой-то странный текст, осве(я)щенный лампой под абажуром, порой выхватываешь кусочек чужого быта, почти невзначай, это как если подсматривать за чужой жизнью, глядя в окна напротив. Окна запотели, но светятся, и за ними что-то такое движется – тени людей и изображений на телевизионном экране.
Метро – это тоже гулкая коммуналка, пространство коридора, который принадлежит сразу всем и не принадлежит никому. Все спешат пробежать пограничье, чтобы закрыться за своими оловянными-деревянными дверями. Но даже там, закрывшись, ты уже более не можешь стать собой, потому что дверь эта очень тонкая, чужое сочится запахами с общей кухни. Общие пространства обладают особым воздухом, он тут или тяжелее, или, наоборот, невесомее, почти до головокружения, это как воздух вокзала или церкви, храма, многих движущихся людей и недвижимой рамы, открытой всем ветрам. В коммуналке, несмотря на заклеенные рамы и законопаченные стены, всегда сквозит.
Я вспоминаю главную коммуналку детства на улице Пушкина, в ней жила моя двоюродная сестра Люба. Невероятно концентрированная территория инаковости, она всегда меня будоражила и манила. От этой прихожей с большим и чужим коридором до осыпающегося балкона. Обязательно на последнем этаже (до сих пор лестницы этого подъезда снятся мне – с провалами, которые нужно и страшно перепрыгивать). Такой концентрат возможен так же в своих домах, где живет вот уже не одно поколение жильцов, каждый из которых привносит свои запахи и подробности своего быта. В сенцах всегда пыль и полумрак, которые и есть поле для зарождения какого-то странного отчуждения, отчуждение – наконец-то это слово возникло. Вот и осень такая же. Все уже ждут, когда выпадет снег, ждут и не дождутся. Все живут авансом, в запас, мечтая перебраться через сугробы к новой весне, когда мы снова и вновь заживем по-новому.
63.
Копилась усталость. За всем не успеешь, всего не поймаешь. Кроме того, страх этот постоянный – потерять блокнот или утрать его каким-то иным способом. Одно время Гагарина не отпускало ощущение, что за ним охотятся, выслеживают, пытаясь проникнуть в Главную Тайну и лишить заветного талисмана.
Откупорив бутылку виски, Олег медитирует над блокнотом, раскинувшимся перед ним обнаженной женщиной – мол, бери меня и делай со мной все, что захочешь. Впервые за несколько недель Гагарин оказался в своем холостяцком углу: Дана очередной раз укатила "по европкам", а его не взяла. Или он сам не поехал, чтобы честно, то есть без всякого напряжения посетить луноликую кореянку.
Но и экзотика эта тоже уже не насыщала так, как раньше. Спала кореянка на полу, клала под голову неудобный валик, циновки казались жесткими. Каждый раз, сделав мужское дело, Гагарин норовил поскорее уйти из затхлой и прокуренной коммуналки, поскорее вернуться в привычный мир комфорта и дорогих удовольствий. Хотя секс с кореянкой до сих пор казался ему феерическим. Вот только секс один и остался…
Любовница воспринимала его стоически, азиатское лицо не выражало никаких эмоций.
– Да, мой белый господин… Нет, мой белый господин…
И только. Ничего лишнего. Ничего личного. Царство функционализма и минимализма. В царстве ободранных обоев и потрескавшихся от влаги стен.
Тоже мне, Йоко Оно.
64.
Некоторое время назад он снял огромный номер в самой дорогой гостинице, новострое кремового цвета, печально глядящем на правительственную реку. Занимая едва ли не целый этаж, соответствовавший его состоянию и положению. Апартаменты Олега соседствовали с номером лохматой поп-дивы, уже давно вышедшей в тираж. Пару раз он даже видел ее, пьяную, опустившуюся, блуждающую по коридорам в шелковом белье. Однажды певица грызла семечки.
Соседство со звездой времен детства добавляло пикантности, но не спасало от одиночества и вязкой, тягучей тоски, приступы которой наваливались, стоило Дане куда-нибудь уехать. Он перестал любить электрический свет, не включал освещения, сидел в пустых комнатах, не снимая костюма, в лакированных туфлях, подобно восковому манекену.
Уж лучше лечь пораньше и встать с первыми лучами солнца – как тогда, как раньше, когда он бежал в больницу к пятиминутке и утреннему обходу и никогда не опаздывал (чем несказанно гордися). Из деревянного ящичка Олег достает сигару, подходит к огромному окну и смотрит на реку, на огни, отражающиеся в воде, на жизнь, проносящуюся мимо. А вдруг все его надежды, все его мечты – мираж, вдруг ничего не сбудется, тогда что? Тогда как?
Если блокнот не имеет волшебной силы…
Но ведь что-то уже было, было и есть. Многое воплотилось и не о чем жалеть, разве не так?
Олег включает телевизор с плоским экраном, и в комнату начинает литься зелено-голубая патока, чужие лица, рекламные ролики, прогноз погоды… На музыкальном канале мелькает чужая музыка. Один раз он увидел клип Бьорк с песенкой про горящие сердца и чуть не заплакал.
Подбежал и выключил, не доверяя бремя решения дистанционному пульту.
И тогда в притихшую комнату снова ввалилась пустота, вырабатываемая за окном – рекой, каменным мостом, пустынной набережной и огнями чужой жизни, способными вытащить и отправить под откос душу даже из самого закоренелого оптимиста.
Гагарин схватил модное полупальто, побежал ловить такси. Возле лифта снова столкнулся с Примадонной. Она посмотрела на него осоловелым лошадиным взглядом и не узнала.
Да и откуда было ей его знать?
65.
На светский раут его привел Миша Самохин, переживавший очередную стадию романа с музыкантшей. Эпоха великого молчания, когда Самохин тенью следовал за скрипачкой, но в непосредственный контакт входить боялся, благополучно миновал. Где-то после Будапешта, скажем, в
Карловых Варах, Миша набрался мужества, подошел и спросил у скучающей перед концертом дамочки закурить.
Ну не смешно ли – преследовал ее по городам и весям, примелькался всем до последнего концертмейстера, чтобы вот так неловко перейти в
