Катрин Панокль - Мы еще потанцуем
— Да, но он-то, однако…
— Ты пробовала? — удивленно спрашивает Клара.
— Да, и это было восхитительно.
— Тебе проще будет составить список тех, с кем ты не спала… Бедный Амбруаз!
— Бедная я! Совсем пропащая девочка…
— Ну, не для всех!
— Очень смешно! Можно, я позвоню моим пупсикам?
Клара, продолжая жевать, кивает. И Касси туда же! Почему она об этом никогда не рассказывала? Это когда, интересно, было? Касси — ее друг и друг Рафы, Жозефина не имеет права его себе присваивать. Она недобро косится на Жозефину. Та поудобнее устраивается на подушках и готовится говорить с детьми. У нее даже голос меняется. Она включает громкую связь, и Клара может слышать разговор с Нанси. Там все сидят на кухне. Тоже завтракают. Доносится смех Амбруаза и зычный голос мадам Бризар, матери Жозефины.
— Мама! Мама! — спрашивает Артур. — А почему говорят: «Яйца курицу не учат»? Яйца же не могут говорить, только цыплята!
Жозефина застывает с раскрытым ртом. Клара улыбается.
— Не знаешь? А ты, папа, ты знаешь?
— Никогда не задавался этим вопросом! — восторгается Амбруаз. — Всю жизнь ем яйца и кур, и мне ни разу даже в голову не пришло!
Жозефина слышит в голосе мужа восхищение. С детьми он вечно чувствует себя как в театре. Алиса, педиатр у него в клинике, всегда говорит, что он недостаточно соблюдает иерархию, что отец должен быть в глазах ребенка авторитетом, а мать — воплощением нежности. Отец — главный, он приказывает, исправляет, наказывает, а мать утешает, смеется, воркует. «Ты должен быть для них каменной стеной, олицетворением запрета, преградой, полной величия и знания, о которую ребенок бьется снова и снова… Артур должен равняться на тебя, ненавидеть тебя, провоцировать, тогда он состоится как личность, как мужчина. А вместо этого ты, как губка, все впитываешь. Амбруаз! Опомнись! Ты не первый самец, у которого красивые дети!» Он слушает Алису, говорит, что ценит ее мнение, уважает ее. А потом приходит домой и все забывает. Как-то он дал по попе Артуру, который отказывался лезть в машину и хотел на велосипеде ехать за ними до самого Страсбурга. Посмотрел на Жозефину, чрезвычайно гордый собой: первый раз нашлепал за семь лет! Жюли молчала, Артур рыдал, а Жозефина с удивлением взирала на мужа. Километров через десять они услышали тонкий голосок Артура: «Ну, я жду, папа, я жду…» — «Чего ты ждешь, Артур?» — «Я жду, когда ты попросишь у меня прощения». Амбруаз расхохотался.
— А со мной вот никто не разговаривает, — вздыхает маленькая Жюли, обидевшись, что про нее забыли.
Жозефина улыбается. Жюли наверняка сейчас ломает голову, пытаясь изобрести умный вопрос и сравняться с братом силой интеллекта. И точно:
— Мам, слышишь? Объясни мне, почему дети всегда носят фамилию отца, а не фамилию матери? Ведь она же с ними больше занимается!
— О Господи! — восклицает мадам Бризар. — Вылитая мамаша! Ее воспитание!
Разговор продолжается. Жозефина представляет себе всю сцену там, в ее уютной кухне в Нанси, и вздыхает от удовольствия. Дети счастливы, муж тоже. Он ни о чем не подозревает. Наслаждается семейным счастьем, удобным, вполне соответствующим тому, чего он ожидал от жизни. Она сделала этого человека счастливым.
Она выковала его счастье. И от этой мысли ее чувство вины сразу испаряется. Она-то знает, что скрывается за красивым фасадом Амбруаза де Шольё. Амбруаз испорчен легкой жизнью и родителями. Звучное имя, почтенное семейство, будущее как на ладони, исполненное радужных надежд и достатка, хорошее воспитание, внешний лоск, поверхностная культура, которой он нахватался за семейными обедами, — все это служило ширмой для подлинного Амбруаза. Привлекательность, веселый нрав, легкий характер, внешняя доброта сделали свое дело: Жозефину закружил любовный вихрь. Когда они были еще женихом и невестой, у нее порой возникали сомнения, подозрения, проблески проницательности, но она их сразу отметала. Они были как гром среди, казалось бы, совершенно ясного неба. Они не вписывались в ее мечту, а она хотела по-прежнему кружиться в вальсе воображаемой, придуманной ею жизни. Разочарование наступило быстро.
Уже в первую брачную ночь. Он повалился на кровать, проронил: «Спокойной ночи, детка», — и немедленно погрузился в сон. Амбруаз позволял ей любить себя и быть за это благодарной, словно она так отдавала дань его торжествующему мужскому естеству. Но торжество длилось недолго. Ей еще некоторое время удавалось поддерживать в нем искру желания, преображаясь в кошмарную куртизанку. Увы! Этого оказалось недостаточно, ведь иначе ему пришлось бы отдавать частицу себя, прилагать усилия, тратить свою энергию, а это выше его сил. Ему вообще мало что по силам: малейшее осложнение выбивало его из колеи, и он злился на того (или на ту), кто требовал от него душевных затрат. В его неудачах всегда виноваты другие. Везде он видит заговоры. Неточно сформулированный вопрос на экзамене, не в меру придирчивый преподаватель, завистливые студенты, влюбленные неуправляемые ассистентки… Родители положили конец его нытью, купив ему новенькую клинику и пригласив туда достаточно опытных и талантливых коллег для поднятия престижа. При этом они все провернули очень ловко и не пытались присвоить себе всю славу. Амбруаз воспрянул духом, заулыбался, к нему вернулся аппетит. Но для Жозефины было уже поздно: она его раскусила.
Все достоинства Амбруаза были лишь видимостью. За веселостью скрывалось грубое самодовольство, почти тщеславие, придававшее ему уверенность в себе, но делавшее совершенно бесчувственным. Он влюбился в свою жену, но точно так же увлекся бы любой другой самочкой, которой сумел пустить пыль в глаза. Если проявлял благородство, то лишь затем, чтобы полюбоваться своим красивым жестом, а вовсе не ради заботы о других. Он любил рассказывать, как помог другу в беде или выслушал откровения отчаявшегося человека, но только чтобы выставить себя с лучшей стороны, продемонстрировать свои достоинства и выслушать хор комплиментов, которые все станут ему расточать. Он всегда выступает в самой выигрышной роли. Он всегда прав. Остальные нужны, лишь чтобы его хвалить.
Жозефина быстро поняла свою ошибку, но из гордости не пожелала ее признавать. Ее колоссальной энергии хватало на то, чтобы шутить, веселиться и казаться счастливой. Раз уж она ошиблась, значит, надо смириться, склониться перед нерукотворным памятником, который воздвиг себе ее муж. Чтобы вдруг не вскрылось, какое на самом деле ничтожество милейший Амбруаз де Шольё. Да в конце концов, она и не могла вести себя иначе, ведь он ее содержал. Что еще остается замужней женщине, матери троих маленьких детей, не имеющей профессии, привыкшей к роскоши и деньгам, кроме как честно служить источнику своего несчастья?
Она с головой ушла в материнство. Восполняла недостаток внимания со стороны мужа бьющей через край любовью к детям. Он ничего не замечал. Никогда не придавал значения ее грусти, обидам, нервным срывам. Или заявлял, что все женщины поголовно истерички, да, дорогой мой, истерички, кстати сказать, истерия ведь типично женская болезнь… Повышенная нервная возбудимость, присущая замужним дамам. Иногда он плакался, выставлял себя жертвой перед друзьями или семьей, но всегда в итоге принимался расхваливать достоинства жены — образцовой матери и прекрасной хозяйки. Он обращался с ней ласково и свысока. На людях хорохорился и гарцевал, но дома вел себя смирно: Жозефина умела поставить его на место колкими замечаниями, которые, впрочем, отскакивали от эгоистичного, равнодушного самца, как от стенки горох.
Из жертвы собственной наивности Жозефина превратилась в сильную женщину. Оглянулась вокруг и поняла, что не ее одну постигло подобное разочарование. Сколько супругов, надежно укрытых титулом, положением в обществе, гордой статью, на деле оказываются слабыми, жалкими хвастунами? Ей довелось выслушивать откровения оскорбленных, рано постаревших, циничных и желчных женщин, которые бессильно созерцали фальшивые добродетели мужей и втайне мстили за себя. Они закатывали сцены, плакали, кричали, но ничем не могли изменить отношения к себе. А если мужчина, наскучив упреками, отделывался беглым поцелуем или лживыми обещаниями, то опять-таки для того, чтобы ловко выдать свой эгоизм за искреннюю привязанность.
Она стала жить для себя. Взяла власть в свои руки, делая вид, будто всем заправляет он. Опасная игра — быть сильной личностью, не ущемляя при этом его тщеславия. Потому что если унизить его открыто, он может разъяриться, как раненый зверь. Она вела с ним бой на шпагах с тупым наконечником. Борьба изматывала ее, она переставала быть собой. Иногда ей хотелось все начать сначала. С мужчиной, которого она любила бы таким, какой он есть, со всеми его недостатками, сомнениями, ошибками.
Телефон звонит снова, и Клара тяжко вздыхает. Раздраженно снимает трубку. Это Филипп. Он предлагает пойти на блошиный рынок.
