Катрин Панокль - Мы еще потанцуем
— Ты отвратителен…
— Нет. Просто ясно выражаюсь… Это ты любишь все валить в одну кучу!
— Ты знал, что это добром не кончится…
— И все равно мне хотелось… Думал, чем больше наделаю глупостей, чем больше все запутаю, тем скорее упаду на дно ямы и тогда сумею выбраться. И вообще… Это было полезно для моего самолюбия. У меня тогда были проблемы с самолюбием, я никак не мог привыкнуть к успеху, умирал от страха, что все враз кончится, и по глупости думал, что завишу от тебя… Видишь, я честен с тобой, и поверь, если б я не обнял тебя в тот вечер, то уж не обнял бы никогда. Смелости бы не хватило…
— Ненавижу тебя! Ненавижу!
Люсиль трет одной ногой другую. Потом, понизив голос, почти шепчет:
— Даже и это неправда! Если бы я могла ненавидеть тебя, Рафа, я была бы так счастлива! Если бы ты знал…
— Нет, потому что ненависть — это та же любовь. Вот когда перестаешь ненавидеть, тогда и любовь потихоньку уходит, не сразу, мало-помалу, как чешуйки с лука… Однажды утром просыпаешься и больше не любишь. И если ждал этого утра, как дети дожидаются Рождества, тогда ты самый счастливый из людей…
— С Кларой ты этого явно не дождался! — усмехается Люсиль.
— Нет… А как мечтал!
Он вздыхает и проводит рукой по волосам, вспоминая, как засыпал ночами и твердил себе: завтра проснусь и разлюблю ее, завтра уже разлюблю. Она дрянь, просто дрянь. А назавтра просыпался, слышал какую-нибудь песню по радио, или его взгляд падал на ее любимую книгу, на старую майку, которую она носила и которой он теперь вытирает кисти, и Клара возвращалась, вновь располагалась в его голове, как дома. Он успокаивался, только когда рисовал. И то… В конце концов ей всегда удавалось как-то проскользнуть… Сколько времени нужно, чтобы забыть? И как это время измерить? — спрашивал он себя, устав бороться с ее призраком.
— Завтра, если я ей все расскажу, она тебя точно разлюбит…
— Все не так просто… Она возненавидит меня… Но любить не перестанет…
Он пожимает плечами, словно такое в принципе невозможно.
— Мы слишком сильно с ней связаны… Ты и представить себе не можешь, как крепко мы переплелись…
Ноги останавливаются. Люсиль опускается на пол перед Рафой. Кладет голову ему на колени. Трется лбом о его ноги. Она сдается. Аньес теперь плохо слышно, и она приникает ухом к двери.
— Как у нее это получается? Дай мне рецепт, Рафа! Я не могу больше… Порой мне кажется, что я люблю ее твоей любовью… Становлюсь рядом с нею тобой… А потом ненавижу ее, хочу, чтобы она исчезла.
Рафа на мгновение застывает с поднятой рукой, словно не решается коснуться головы Люсиль, потом его рука опускается, гладит длинные светлые пряди, раскладывает их по черным джинсам:
— Она никогда не торгуется, ничего не просит взамен. Ни разу она меня не осудила. Она обижалась, ей было больно, как мне было больно тогда, в Венеции, но она ни разу не сказала, что между нами все кончено. Что на самом деле кончено. Я столько времени пытался ее забыть, потом хотел отомстить за все… Потерянное время… потому что, знаешь, самое трудное, это не любить, а уметь прощать. Не воевать, не менять мир, а любить другого больше, чем себя… и прощать.
— Ты прямо как твоя бабушка! — шепчет Люсиль. Голова ее по-прежнему на коленях у Рафы, она вся во власти его тихого голоса и нежных рук.
— Мне не хватает на это мужества. Я хотел, чтобы она страдала, чтобы за все заплатила. А Клара — нет. У нее высокое представление о любви. Вчера вечером она избавила меня от страха… Видишь, я всегда возвращаюсь к ней и всегда буду возвращаться к ней.
— Я тоже готова была отдать тебе все… ты же знаешь, Рафа. Я отдала бы все деньги Дэвида, чтобы ты любил меня так, как Клару…
— Не думаю. Ты испорчена деньгами. С самого детства. И если вдруг завтра моя звезда закатится и у меня не будет ни копейки, если я стану нищей бывшей знаменитостью, Клара останется со мной, а не ты, Люсиль, нет, не ты! Успокойся, ты не одна такая… Даже я иногда…
— Это из-за отца ты…
— Прекрати! Замолчи сейчас же! — закричал Рафа.
Он вскочил, оттолкнул Люсиль так сильно, что она потеряла равновесие. Теперь уже она сидит на полу, а он расхаживает по комнате, кипя от гнева.
— Не смей говорить о моем отце! Он изгадил мне все детство своим толстым брюхом, толстой сигарой, толстой напыщенной физиономией… А потом изгадил единственную девушку, которой я дорожил. Только своих стариков он не смог изгадить своими проклятыми бабками, старики ему оказались не по зубам!
— Ты никогда не будешь мне доверять!
— Я знаю тебя, Люсиль, не забывай, я знал тебя еще маленькой девочкой! Ты любишь только то, что не можешь заполучить! А все остальное презираешь!
— Я завтра брошу Дэвида, если ты захочешь…
— Знаю. И я очень тронут… Нет, нет, я не шучу. Но почему, Люсиль? Почему ты все готова бросить ради меня? Ты сама-то знаешь?
— Потому что я люблю тебя…
— Ты меня не любишь.
Он произносит это едва ли не по слогам, словно говорит с полоумной, не желающей ничего понимать.
— Ты любишь свое отражение во мне… Мое имя, мои полотна… Но не мои губы на твоих губах, не мой член в твоей вагине… Видишь, ты отворачиваешься, когда я говорю грубые слова, правдивые слова. Ты не стала бы любить меня, когда я метался в лихорадке в хижине мамаши Касси… Ты любишь меня на вернисажах, на фото в газетах, любишь знаменитость… Ты не знаешь, что такое любить… Смутно себе представляешь, потому что отнюдь не глупа… но и все. Потому и трахаться не любишь… Видишь, опять ты морщишься! Чтобы любить, нужно отдавать, а ты не отдаешь, ты боишься… Твоему чистопородному муженьку все равно, потому что он тоже ничего не понимает в любви. Он берет тебя, как шлюху, он всех девушек берет, как шлюх!
— Что ты об этом знаешь?
Она поднимает голову, явно озадаченная.
— Он спал с Дорогушей… Или, скорее, Дорогуша его соблазнила… Из чистой прихоти! Она делала ему маникюр в «Ритце». Он часто там обедает, насколько я понимаю… Девушки знают, что он раздает щедрые чаевые сексапильным косметичкам и маникюршам, если они готовы расстегнуть халатик. А ей захотелось переспать с денежным мешком!
— Значит, и он туда же!
— «Мир тесен, дорогая…» Вот что он тебе скажет, или что-то в этом роде! И ему бы тоже пойти провериться… Все вместе будем кровь сдавать, и все из-за Дорогуши! Большая лотерея имени Дорогуши! Только знаешь что? Со вчерашнего вечера мне больше не страшно… Потому что я уже не одинок. Я же сказал, я всегда возвращаюсь к Кларе. Моя жизнь вращается вокруг нее. Каждый раз она появляется, как добрая фея… Ты с этим ничего не поделаешь, и я ничего не поделаю. Ты всегда была бессильна против этой любви, хоть я и позволил тебе думать иначе, в этом я виноват, прости…
— Ненавижу тебя, ненавижу! — кричит, выпрямляясь, Люсиль.
— …Но я искренне желаю тебе, чтобы однажды это кончилось… Оставайся с мужем, Люсиль, вы просто созданы друг для друга.
— И вдобавок тебя бы это устроило! Все молча страдают, чтобы Рафа Мата мог жить счастливо и безмятежно, как великий Маниту!
— Если бы ты любила меня, как ты говоришь, если бы ты любила Клару, свою подругу Клару, ты бы не стала ничего рассказывать. Ты была бы великодушной и благородной, ты бы ее пощадила.
— Но я же никого не люблю, Рафа, ты сам это сказал. С чего бы мне корчить из себя героиню?
— С того, что зло, причиненное тобой, не смягчит твоего горя… С того, что, раз в жизни подумав о других, а не о себе, ты, возможно, откроешь для себя новое счастье… С того, что, если ты заговоришь, ты потеряешь все: мою дружбу, дружбу Клары, наверное, дружбу Аньес и Жозефины. Порвешь нити, которые тянутся через долгие годы…
— И которые держатся на лжи и предательстве…
— И которые, пусть ты этого и не признаешь, кое-что значат для тебя. Ты же не случайно до сих пор встречаешься с ними…
— Привычка, только и всего…
— Не думаю… Тут больше, чем привычка, только ты не хочешь признать…
— Да не нужны мне они! Это был способ оставаться рядом с тобой… Ты один меня интересуешь, с самого начала. Только с тобой мы на равных… Вдвоем мы сможем прославить мой фонд: любой будет мечтать выставляться у нас, работать у нас или хотя бы получить от нас приглашение… Что такое Клара, Аньес или Жозефина? Пешки. Мое честолюбие, Рафа, требует куда большего, чем компания подружек, вспоминающих былые времена!
— Ты останешься одна, совсем одна. Не уверен даже, что твой муж, тонкий и впечатлительный, не придет в ужас от таких излияний… Если ты все расскажешь… Но ты не расскажешь!
— А вот это мы посмотрим… Но, по крайней мере, сейчас я главная в этой игре.
— В какой игре?
Он удивленно смотрит на нее. Потом тушит сигарету в пепельнице и тихо произносит:
— Если бы это была игра… Давно бы все кончилось!
